Кончен, кончен дальний путь!
Вижу край родимый!
Сладко будет отдохнуть
Мне с подругой милой!
Долго в грусти ждет она
Казака младого.
Вот забрезжила луна
С неба голубого!
И веселый Дон течет
Тихою струею;
В нетерпенье конь мой ржет,
Чуя под собою
Пажити родных брегов,
Где в счастливой доле
Средь знакомых табунов
Он гулял на воле.
Стихотворение было очень грустным. Разбуженная невеста льет слезы:
Долго я тебя ждала
И страдала в скуке;
Сколько слез я пролила
В горестной разлуке!
И, отчаясь зреть тебя,
Быть твоей женою,
Отдалась другому я
С клятвой роковою».
Казак уезжает прочь:
Он в последний раз взглянул
В сторону родиму
И невольно воздохнул,
Скрылся в даль незриму.
В народе к стихотворению Дуропа подобрали мелодию, в 1830 – 1840-е годы оно вошло в сборники казачьих и солдатских песен. Но… в фольклорном исполнении возникали новые версии. Причем настроения возобладали совершенно иные, бодрые и жизнерадостные.
Профессиональный поэтический оригинал был совершенно отброшен, его заслонил переработанный народный шедевр.
Ой при лужку, при лужке,
При широком поле,
При станичном табуне
Конь гулял по воле.
Ты гуляй, гуляй, мой конь,
Пока не поймаю,
Как поймаю — зауздаю
Шелковой уздою.
От изначального сюжета о казаке, вернувшемся после долгих войн, даже следа не осталось. Казак просто скачет к возлюбленной – никаких драм, никакой грусти. Да и с чего грустить, если «казачка казака крепко целовала»?
Кавказские войны пополнили казачий репертуар несколькими знаменитыми песнями: «Черный ворон», «По дороге пыль клубится» и др.
А в 1838 г. флагманский корабль Черноморского флота «Силистрия» под командованием будущего адмирала П.С. Нахимова отправлялся в экспедицию к берегам Абхазии.
У одного из флотских офицеров, А.Молчанова, на душе было слишком тревожно и уныло. А может быть, захотелось поиграть на чувствах девушки Маши, к которой он был неравнодушен?
Во всяком случае, он написал стихотворение.
На следующий год оно было опубликовано в журнале «Библиотека для чтения»:
Не для меня придет весна,
Не для меня Буг разольется,
И сердце радостно забьется
В порыве чувств не для меня!
Не для меня взойдет заря,
Где Маша встретит в поле лето.
Мне не слыхать ее привета,
Она вздохнет не для меня!
О собственной судьбе автор предполагал:
…Я поплыву к брегам абхазским,
Сражусь с народом закавказским,
Давно там пуля ждет меня…
Музыку к этим стихам написал в начале 1840-х гг композитор Н. П. Девитте, и родился романс.
Простая мелодия оказалась на удивление трогательной и запоминающейся, сохранилась в первозданном виде до наших дней. Но авторы были забыты. Романс стал «народным», его исполняли на светских вечерах, музыкальных салонах. Подхватили цыгане. В 1870-х «Не для меня» исполняли в «Яре» под видом «старинной песни московских цыган». Она и казаков взяла за душу, песню переделали под «свою».
Буг заменился на Дон, исчезло конкретное имя девушки, плавание «к брегам абхазским».
Текст менялся – его подправляли под события разных войн: кавказской, турецкой, японской, Первой мировой. А в гражданскую печаль и ощущение обреченности стали особенно острыми и близкими. Война шла без пощады, пленных расстреливали, и многие казаки предпочитали живыми не сдаваться.
Пели не о ком-то, а о самих себе:
А для меня кусок свинца,
Он в тело белое вопьется
И кровь горячая польется…
Советской пропаганде «пессимистические» песни не требовались. Со сцены ее не исполняли.
Она сохранялась сугубо в качестве «народной». Возникли тюремные варианты – возможно, от заключенных казаков. «Не для меня» жила и в качестве военного романса.
Она звучала в советских блиндажах и окопах на Халхин-Голе, на Финской войне, на фронтах Великой Отечественной.
В отличие от нее, другая упоминавшаяся песня, «Ой, при лужку, при лужке», в советские годы получила «вторую жизнь».
В 1936 г. композитор Борис Александров включил ее в свою в оперетту «Свадьба в Малиновке». Надо сказать, и оперетту немало украсил, и песня приобрела новую популярность. Ее подхватили в Красной армии, грянули ансамбли, запели признанные исполнители.
Но самым любопытным примером, насколько запутанными и непредсказуемыми бывают пути народного творчества, может послужить песня про атамана Чуркина.
Ее знали и пели казаки на Дону, Кубани, Урале, в Сибири. Хотя почему-то никто не мог толком ответить - что же выдающегося совершил Чуркин? Путались даже в вопросах, когда и где он жил? А если разобраться, ответы оказываются совершенно неожиданными.
В 1881 г. московскому издателю Николаю Ивановичу Пастухову пришла идея выпускать первую в России газету специально для простонародья, чтобы ее читали дворники, извозчики, прислуга, деревенские мужики.
Она получила название «Московский листок». Для нее Пастухов даже выбрал тонкую бумагу, пригодную на самокрутки, стал публиковать сплетни, скандальные истории, и дело пошло хорошо, газета приносила немалые прибыли.
Но издатель не остановился на достигнутом. В 1885 г. он загорелся публиковать с продолжениями роман про разбойников, эдакий газетный «сериал». А сюжет наметил взять из реальной жизни.
Однако тут возникли трудности.
Дело в том, что в царской России преступность была очень низкой. Моральные устои православных людей оставались еще достаточно прочными.
Существовали бандиты, воры, в семье не без урода. Но к ним и относились как к уродам. Они ютились по притонам или трущобам, вроде пресловутой Хитровки.
Согласитесь, не очень-то романтично и совсем не привлекательно.
Даже в русском фольклоре никогда не было благородных Робин Гудов, Картушей и Ринальдо Ринальдини.
В народных сказаниях разбойники предстают персонажами сугубо отрицательными, зачастую связаны с нечистью. В лучшем случае им, как легендарному Кудеяру, народная молва предоставляла право уйти в монахи и замаливать совершенные злодеяния (или погибнуть на поле боя, спасая раненного казака).
Казалось бы, какую светлую память должен был заслужить у бедноты Стенька Разин!
Шел дать всем волю, изничтожить бояр и дворян. Но Разина восславил песней «Есть на Волге утес» дворянин А. А. Навроцкий.
А в преданиях, записанных в 1880-х гг у жителей Поволжья, Стенька за душегубство осужден на вечное заточение внутри этого утеса, сидит там в пещере, ест щи из горячей смолы и грызет каменные пироги.
Можно привести и такую цифру – в конце XIX века (данные на 1898 г.) в тюрьмах и на каторгах России находилось 83.209 заключенных. Цифра очень низкая, с нынешними временами никак не сравнить.
Однако Пастухова подобные проблемы не смутили.
Он «подмазал» полицейского исправника Афанасьева, и тот «по секрету» отдал толстенное уголовное дело с протоколами и перепиской о банде атамана Чуркина, недавно орудовавшей в Подмосковье. Издатель послал собирать материалы лучшего сотрудника – будущего «короля репортеров» Владимира Алексеевича Гиляровского. Он совершил путешествие по местам, где жил и действовал Чуркин.
Под видом охотника, чтобы не привлекать к себе внимание, обошел и объехал окрестности Куровского, Дулево, Павловского Посада. Общался с трактирщиками, крестьянами, рабочими. Побывал в доме атамана в селе Запонорье, беседовал с его супругой, овдовевшей три года назад. На ярмарке познакомился с помощником Чуркина, верзилой Костей. Вызвался на спор бороться с ним и дважды положил на лопатки, после чего бандит зауважал журналиста.
Но добытая информация разочаровывала. Трактирщик Богданов, отлично знавший Василия Чуркина, только плевался:
«Какой он атаман, просто рвань, бывший фабричный от Балашова, спившийся с круга! Действительно, была у него шайчонка, грабил по дорогам,… а главное, ходил по фабрикам.
Придут втроем, вчетвером; вызовет Васька хозяина: «Давай, говорит, четвертную, а то спалю». Ну и давали, чтобы отвязаться. В поездах под Конобеевым из вагонов товар сбрасывали. Вот и все. А то – «атаман»! Просто сволочь…» Вся добыча пропивалась. Тот же Богданов описывал, что в долг Чуркину не давал никогда. Когда прокутят наличные, выгонял в три шеи.
В общем, личность оказалась малопримечательная. На благородного защитника бедняков Чуркин никак не походил, он грабил по дорогам всех, кто попадется, взламывал по ночам и обчищал крестьянские сараи.
А когда ходил за «данью» к фабрикантам, брал с собой могучего Костю. Без такого подручного его крепко били. Полиция несколько раз брала атамана за жабры. Но его доказанные преступления даже не дотягивали до каторги. Дважды его ссылали на жительство в Сибирь, он убегал и принимался за старое. В третий раз не вернулся. Был убит в Верхотурье в пьяной драке. Вскоре погиб и Костя – докатился до того, что ограбил погорельцев, собиравших пожертвования, и возмущенные крестьяне порешили его.
Когда Гиляровский возвратился в Москву и представил Пастухову результаты, тот аж изменился в лице.
Как выяснилось, он вообще не читал добытое им уголовное дело, придумал для романа совершенно иного героя. Реальный Чуркин абсолютно ему не подходил. Репортеру он велел держать язык за зубами, напрочь отбросил собранные факты и ударился в «творчество».
Напечатал портрет «Чуркина» - вместо него сфотографировали статного певца Павла Богатырева в казачьей свитке.
Пастухов оптом закупил у букинистов массу французских, немецких, английских книжонок про разбойников и принялся передирать роман кусками, то из одной, то из другой. Только заменял иностранные имена и названия деревень на русские.
Своей цели он достиг, тираж газеты подскочил вдвое. «Разбойник Чуркин» печатался два раза в неделю на протяжении нескольких лет.
Пастухов выпустил четыре романа и разрекламировал пятый, но вмешался генерал-губернатор Москвы князь Долгоруков. Вызвал газетчика и стукнул кулаком по столу: хватит раздувать ажиотаж вокруг преступника!
Указал, что люди могут соблазниться, тоже удариться в разбой. Велел немедленно «утопить или удавить» Чуркина и прекратить публикацию, в противном случае пригрозил закрыть газету. Издатель перепугался, залебезил и пообещал высокому начальству: «Так расказню его, что останетесь довольны!» В ближайшем номере «расказнил» - свои же разбойники взбунтовались против Чуркина, наклонили две березы, привязали атамана и разорвали пополам…
Но публикации в «Московском листке» вызвали неожиданный эффект. Они породили легенды о Чуркине!
В народе распространялись новые истории, пересказы, домыслы. В общем, складывался образ «русского Робин Гуда».
И тут-то добавилась песня. Еще за сорок лет до творений Пастухова немецкий поэт Фрейлиграт написал романтическое стихотворение, как итальянские разбойники несут хоронить своего атамана.
В 1846 г. Федор Миллер перевел «Погребение разбойника» на русский язык. Стихотворение использовали в театрах, на его основе было создано несколько песен для пьес о разбойниках.
А на волне мифов про Чуркина их подхватили и переделали в народе, возникла песня «На смерть атамана Чуркина»:
Среди лесов дремучих
Разбойнички идут,
В своих руках могучих
Товарища несут.
Припев: Все тучки, тучки принависли,
С моря пал туман.
Скажи, о чем задумался,
Скажи, наш атаман.
Носилки не простые,
Из ружей сложены,
А поперек стальные
Мечи положены.
На них лежал сраженный
Сам Чуркин молодой,
Он весь окровавленный,
С разбитой головой…
Может показаться удивительным, откуда же в Подмосковье взялось море, и какими мечами фехтовали сельские пьяницы и воры?
Разумеется, мечи и море перенеслись из оригинала, из солнечной Италии. Но песня понравилась людям и, в свою очередь, способствовала популярности Чуркина. Она оставалась чисто народной, передавалась устно, и появлялось множество вариантов. Причем море и мечи стали не самыми откровенными парадоксами. Появились версии, «два светлых револьвера за черепом блестят», «два длинных пистолета за поясом торчат», «и вся его кольчуга изрублена кругом», «у ног товарищ верный в боях с ним – конь идет».
Буйно расплескавшаяся народная фантазия помещала Чуркина в разные эпохи и места.
Под Клином рассказывали, что он жил в XVIII в., нападал на кареты на тракте из Петербурга в Москву, показывали овраг, где он устраивал засады. А потом Екатерина II выслала войска, и в бою Чуркина зарубили саблей. На Волге ему приписывали дела местных разбойников, появились курганы и утесы, с которых Чуркин якобы кричал проплывающим судам: «Сарынь на кичку!» На Урале и в Сибири загуляли предания о пещерах, где он скрывался. Разумеется, атаман повсюду зарывал клады, желающих отыскать их хватало во все времена.
Песню услышали казаки, и им тоже понравилось. У них рождались собственные варианты:
«Среди лесов дремучих казаченьки идут…», мечи преображались в «клинки» или шашки. А Чуркин из разбойничьего атамана превратился в казачьего. В некоторых версиях той же песни хоронили не атамана, а безымянного казака. Погиб он уже не в погоне за наживой, а вполне достойно – в сражениях то с горцами, то с турками, то с немцами.
Появились даже такие трактовки, где Чуркина прославляли: «Ты свой живот положил в Сибири за царя»!:
… Придет пора – оценят
Заслуги пред царем,
Разбойника звать станут
Сибирским казаком.
Как видим, здесь Чуркин оказался близким самому Ермаку Тимофеевичу!
Чуть ли не его сподвижником! Ну а в годы Гражданской войны эти песни стали особенно популярными у красных. Про реального подмосковного бандита никто больше не помнил. Забыли и газетного романтического атамана, «расказненного» сообщниками. Но в песнях он был убит с оружием в руках, в бою! В нем стали видеть героя, борца с царизмом.
Петр Николаевич Краснов описывал – в 1918 году Новочеркасск заняли казаки, принявшие сторону большевиков. Их командир Голубов провозгласил себя «красным атаманом», а песню про Чуркина сделал своим «гимном». Фурманов называет эту песню одной из самых любимых у чапаевцев.
Фигура разбойничьего атамана вообще пользовалась чрезвычайным уважением в красных войсках.
Именем Чуркина называли партизанские отряды, полки. Был даже бронепоезд «Атаман Чуркин», о
тличился при взятии Крыма вместе с бронепоездами «Стенька Разин», «Емельян Пугачев», «Октябрьская Революция» и др.
Мог ли ожидать газетчик Пастухов, что порожденный им мыльный пузырь достигнет таких размеров? И мог ли представить весьма заурядный преступник Василий Чуркин, что его ожидает столь громкая посмертная слава? Песня о нем использовалась и для дальнейших переделок.
Когда погиб Чапаев, слова переиначили, и на носилках вместо Чуркина очутился сам Василий Иванович:
Среди песков сыпучих
Чапаевцы идут.
В своих руках могучих
Чапаева несут…
Общая известность делала песню удобной для хорового исполнения, на ее основе сочинялись красноармейские марши:
Среди лесов дремучих
Красные идут,
В своих руках могучих
Оружие несут
Все пушки, пушки грохотали,
Стрелял наш целый взвод,
А банды белых отступали,
А взвод наш шел вперед.
Наконец, разномастные переделки подшлифовал композитор П. С. Акуленко, и возник марш «Мы красные солдаты»:
Мы красные солдаты,
За бедный люд стоим,
Свои поля и хаты
Мы в битвах отстоим.
Все пушки, пушки грохотали,
Трещал наш пулемет,
Бандиты отступали,
Мы двигались вперед…
В 1920-е годы «Мы красные солдаты» был одним из самых известных маршей, его публиковали во всех военных песенниках, под него браво печатали шаг красноармейцы в разных гарнизонах нашей страны.
Но советское творчество развивалось, «красных солдат» вытеснили из обихода более совершенные песни. А лихие разбойники были советской пропаганде не нужны. Как и лихие казачьи атаманы. Однако в народе «Чуркина» еще помнили.
В Великую Отечественную войну на Кубани возникла обновленная версия:
Среди лесов дремучих
Казаченьки идут.
В своих руках могучих
Товарища несут.
Все пушки, пушки грохотали,
Трещал наш пулемет.
Фашисты отступали,
Мы двигались вперед…
Как видим, судьбы песен – явление сложное. Какая из них и почему полюбилась и прижилась? Почему другие забылись?
Хотя были посвящены каким-то более важным событиям, целенаправленно внедрялись, пропагандировались…
Это уж как на душу людям легло. Далеко не всегда угадаешь.
/zavtra.ru
