Мир, который Америка не создавала
"The National Interest", США,Амитай Этциони (Amitai Etzioni)

Мыслителям, подобным Кагану, следует трезво взглянуть на мир, понять, что он в действительности собой представляет, и признать ограниченность наших возможностей в области наведения в нем порядка
Книга Роберта Кагана (Robert Kagan) «Мир, который создала Америка» (The World America Made) меняет акцент ведущихся нынче дебатов, посвященных справедливости утверждения о закате Америки как мировой сверхдержавы.

В связи с этой мыслью также обсуждается вопрос о том, возьмут ли другие державы на себя ответственность за поддержание мирового порядка, основанного на либеральных ценностях и некоей системе правил.
Каган известен как блестящий обозреватель консервативного толка. Говорят, что даже президент Обама читает его работы, которые являются превосходными образчиками исследований в области внешней политики США.

По большей части дебаты, развернувшиеся вокруг этой книги, сфокусированы на двух темах: действительно ли Соединенные Штаты теряют свое влияние в мире и готов ли Китай занять их место и взять на себя функции по поддержанию либерального мироустройства. Между тем, похоже, что основное внимание следует уделить вопросу о том, существует ли такое мироустройство вообще.

Подавляющее большинство участников дискуссии просто принимают на веру идею о том, что либеральный мировой порядок существует, а США, создав и выпестовав его, продолжают заботиться о нем и по сей день. На самом деле, эта точка зрения отражает романтическое видение нашей внешней политики и понимания своей роли в мире, в котором даже сквозит некое самодовольство.

Такие взгляды вполне можно счесть симптомами заболевания, которое я бы определил как «множественное расстройство, вызванное неспособностью реально смотреть на вещи» (Multiple Realism Deficiency Disorder - MRDD). Данная болезнь сочетает в себе черты идеализма и высокомерного отношения к окружающему миру. Находясь в плену подобного расстройства, люди уверены в том, что они знают, что хорошо, а что плохо для мира, и поэтому могут переделать его согласно их представлениям. Однако простая проверка таких взглядов на соответствие действительности покажет, что мы живем в другом, более мрачном мире, который никак нельзя перестроить, заставить соответствовать нашим планам и замыслам.

Как утверждают, одним из основных элементов либерального мирового порядка является широкое распространение таких ценностей, как демократия и права человека. Действительно, после распада Советского Союза казалось – правда, всего несколько лет – что все страны стремятся перенять нашу систему государственного управления. Недавние события, получившие название «арабская весна», похоже, стали новым свидетельством того, что мир, на самом деле, движется именно в этом направлении.

Между тем, реальность выглядит не такой светлой и радостной, как может показаться на первый взгляд. Китай определенно стал более авторитарным государством, это видно, если сопоставить последние пять лет с предыдущей пятилеткой

. Для России, несомненно, характерен откат назад. Ситуация в Латинской Америке выглядит неоднозначной. Многие арабские государства все еще остаются авторитарными.
В Бирме, правда, деспотический режим идет навстречу требованиям об установлении более открытой и гласной системы правления, однако на карте нашей планеты есть еще такие страны, как Венесуэла, Куба, Северная Корея и Иран.

Даже сам демократический идеал, похоже, сильно потускнел, ведь многие страны третьего мира полагают, что правительства европейских государств и США зашли в тупик, а систему, существующую в Поднебесной, провозглашают новой моделью для подражания, образцом быстрого экономического роста, эффективного государственного управления и стабильности. 

Свобода торговли – еще один ключевой элемент либерального мироустройства. Я, пожалуй, не буду здесь рассматривать вопрос о том, действительно ли менее регулируемая торговля (ведь никто пока и близко не подошел к абсолютной свободе торговли) обладает теми достоинствами, которые ей приписывают авторы учебников по экономике. Достаточно сказать, что в том мире, в котором мы сегодня живем, Китай до сих пор занимается манипуляциями с национальной валютой, позволяет своим производителям нарушать правовые нормы, касающиеся интеллектуальной собственности, и накладывает многочисленные ограничения на компании, желающие заниматься бизнесом на его территории.
Руководство Соединенных Штатов использует государственные средства для оказания помощи предприятиям автомобильной промышленности и банкам, субсидирует фермеров, производящих продукцию на экспорт, и предоставляет налоговые льготы корпорациям, которые выводят производство из заокеанских стран домой, создавая рабочие места в США.

Все правительства в той или иной форме (на самом деле, таких форм множество) занимаются регулированием торговли. Если смотреть на вещи реально, необходимо задаться вопросом, при каких условиях эти торговые ограничения можно сократить до минимума, вместо того чтобы пускать пыль в глаза, делая вид, что соглашения, подобные тем, которые Вашингтон заключил с Южной Кореей, Колумбией и Панамой, действительно создают зоны «свободной торговли».

Даже такая, казалось бы, простая проблема, как свобода прохода в открытом море, представляющая предмет особой гордости для Соединенных Штатов, в реальности выглядит не такой простой, как часто полагают. Да, большинство морей являются полностью открытыми, так как мало кто из государств видит выгоду и смысл в том, чтобы закрывать свои морские пути и препятствовать проходу судов других стран.

Тем не менее, есть примеры противоположного отношения. В марте 2010 года Северная Корея потопила южнокорейское судно, в результате чего сорок шесть членов экипажа погибли. В том же году, но позже, северокорейские войска обстреляли южнокорейский остров Ёнпхёндо. После этого нападения, в результате которого были атакованы как военные, так и гражданские объекты, а четыре гражданина Южной Кореи были убиты, адмирал Майкл Маллен (Michael Mullen), возглавлявший тогда Объединенный комитет начальников штабов, посоветовал проявить сдержанность. Это был мудрый совет, однако он вряд ли подходит для представителя страны, считающей себя сверхдержавой и властительницей морей. А вот вам другой случай.

Столкнувшись с бандой молодых людей, босоногих, выходящих в море на примитивных лодках и вооруженных всего лишь автоматами и гранатометами, которые терроризировали всю округу, захватывали судно за судном и годами держали членов их экипажей в плену, требуя выкупа, наши Военно-морские силы (ВМС) оказались неспособны остановить этих разбойников. Руководство утверждает, что наши боевые корабли полностью готовы к тому, чтобы отразить атаку полчищ скоростных катеров, имеющихся у Революционной гвардии Ирана, а также иранских противокорабельных ракет (которые, напомню, вывели из строя крупный военный корабль Израиля во время последнего вторжения израильских войск в Ливан). Между тем, пока еще не представилось момента для того, чтобы проверить, соответствуют ли эти хвастливые заявления действительности.

Прежде чем задаваться вопросами, кто является блюстителем порядка в нынешнем мире, построенном на основе либеральных ценностей, кто бросает вызов такому положению вещей и кто готов стать следующим лидером, способным этот порядок упрочить, мыслителям, подобным Кагану, следует трезво взглянуть на мир, понять, что он в действительности собой представляет, и признать ограниченность наших возможностей в области наведения в нем порядка. Если этого не сделать, то Соединенные Штаты будут по-прежнему попусту растрачивать тот ограниченный капитал средств и методов, который у них сегодня имеется.

Амитай Этциони занимал должность старшего советника в Белом доме во время правления администрации Картера. Он преподавал в Колумбийском, Гарвардском и Калифорнийском университете в Беркли. В настоящее время он является профессором Университета Джорджа Вашингтона, где специализируется на международных отношениях.
   
Оригинал публикации: The World America Didn’t Make   http://nationalinterest.org/commentary/world-america-didn't-make-6668
Перевод:  http://rus.ruvr.ru/2012_03_23/69341209/

Военное вмешательство: этика или тактика?("Le Point", Франция

Гуманитарная война, долг и право на вмешательство… Может ли военное наступление иметь под собой моральное обоснование?
В нынешней ситуации, когда никакое дипломатическое решение в Сирии не представляется возможным,
Жан-Батист Жанжен Вильмер (Jean-Baptiste Jeangène Vilmer) выпустил книгу «Война во имя человечности: убить или оставить умирать».

Вмешательство во имя морали. Споры на эту тему регулярно вспыхивают в интернете, когда речь заходит о Сирии или Ливии. Некоторые пользователи стоят на очень жесткой позиции. «Нам совершенно не нравится западное вмешательство», - возмущается Purpan. «Любое вмешательство высокомерно», - пишет Droit. Другие же, наоборот, придерживаются более взвешенного мнения и считают, что «международные правила можно нарушить, когда речь заходит о безопасности страны» (Thoutmosis). «Этот вопрос занимает центральное место в наших дипломатических отношениях», - подчеркивает Sim84. «В какой момент можно говорить о вмешательстве? Разве Россия не вмешивается, когда продает оружие Сирии?» - интересуется Pygargue.

Жан-Батист Жанжен Вильмер предлагает по-новому взглянуть на этот спор с точки зрения истории, права, этики и политики.

Le Point.fr: В вашей книге вы объясняете, что концепция «войны во имя человечности» появилась задолго до вмешательства в Ливии.

Жан-Батист Жанжен Вильмер: Разумеется. Эта концепция - попросту способ ее оправдания. Для любого конфликта всегда ищут оправдание. Так, например, Гитлер оправдывал первые этапы своей экспансии в Чехословакии и Австрии гуманитарной риторикой. Государства всегда использовали эту идею. Причем иногда для обмана. «Тот, кто говорит «человечество», пытается вас обмануть», - утверждал в свое время Карл Шмит (Carl Schmitt), и он был прав, потому что войну всегда ведет не человечество, а государство, которое использует эту концепцию. Чтобы избежать неточностей, я предпочитаю говорить о «военном вмешательстве по гуманитарным причинам», хотя этот термин и не так популярен.

- Обращаясь к истории, вы говорите даже о временах Древнего мира…

- Когда мы обращаемся к истории в поисках корней такого рода вмешательства, некоторые ученые останавливаются на принципе невмешательства, который был заложен в Устав Организации объединенных наций в 1945 году. Другие - на гуманитарных интервенциях европейских держав для защиты христианского населения Османской Империи в XIX веке. В любом случае, мало кто идет дальше XVII века, потому что именно в этот период были сформулированы два основных принципа, на которых зиждется так называемое гуманитарное вмешательство: суверенитет и права человека. Тем не менее, очевидно, что идея существовала задолго до самой формулировки: распутывая этот клубок, я дошел до античных времен, и в частности до Древнего Китая 4000 лет тому назад.

- В чем заключалось «гуманитарное вмешательство» в Китай 4000 лет назад?

- В рассказах о тех временах явно прослеживается стремление защитить соседний народ от тирана, который «жестоко угнетает» его. Кроме того, здесь мы видим все этапы вмешательства: критика творящихся бесчинств, возмущение, призывы народов прийти к ним на помощь, мотивация участвующих во вторжении войск и т.д. А также стремление к гегемонии, потому что китайские князья не скрывали своей заинтересованности во вмешательстве. Получается, что определенным образом они были честнее и прозрачнее Франции в Ливии.

- Почему?

- Потому что Франция оправдала свое вмешательство обычной правозащитной риторикой, тогда как всем прекрасно известно, что речь также шла о национальных интересах (энергетическая безопасность) и политических интересах президента Саркози (стремление заставить всех забыть о его прошлых связях с Каддафи, в том числе с большой торжественностью обставленном визите в Париж в 2007 году, и пассивности Франции в тунисском вопросе, которую можно даже охарактеризовать как пособничество с предоставлением военной поддержки).

- То есть, сокрытие реальных мотивов - это особенность Франции?

- В ливийском случае так оно и было. Если сравнить официальные заявления Обамы, Кэмерона и Саркози, можно заметить, что двое первых привели несколько причин для вмешательства: гуманитарную причину (необходимость прекратить кровопролитие), а также национальные интересы (такая предназначенная для внутреннего потребления риторика позволяет должным образом мотивировать солдат и население). В то же время Саркози вел себя так, словно никаких целей, помимо гуманитарных, у Франции не было, и она действовала совершенно бескорыстно. Все это обычное дело: Франция любит создавать себе образ родины прав человека (пусть даже в историческом плане она не обходит в этом Англию или США). Тем не менее, с политической точки зрения это не лучший ход, потому что французы прекрасно понимают, что у нас тоже есть национальные или даже политические интересы для вмешательства, в связи с чем их сокрытие вызывает раскол и плодит беспочвенные заблуждения.

- Что касается Ливии, эту операцию во Франции нередко оправдывают «правом на вмешательство». Что вы думаете об этом выражении?

- Права на вмешательство попросту не существует. Об этом говорил еще Миттеран своему министру Кушнеру, хотя в то же время отстаивал необходимость гуманитарного содействия с трибуны ООН. Не стоит путать одно с другим. Вмешательство по определению носит незаконный характер и подразумевает нарушение суверенитета, тогда как содействие осуществляется с согласия самого государства. Вмешательство - это незаконное вторжение. Таким образом, право на вмешательство должно было бы предоставить нам возможность сделать то, что на что мы не имеем права. Понятно, почему Словарь Французской академии не рекомендует использовать этот термин! Кроме того, существует определенная неясность между долгом и правом на вмешательство: нередко поступают так, словно два этих понятия взаимозаменяемы, тогда как на самом деле между ними существует огромное отличие (право позволяет, долг обязывает). Что касается авторства этого понятия, нас хотят заставить поверить, что оно было «изобретено» Бернаром Кушнером (Bernard Kouchner) и Марио Беттати (Mario Bettati) в 1980-х годах, хотя первые случаи его использования относятся к 1835 году, а споры в юридических изданиях бушевали еще с XIX века. В моей книге я объясняю, что знаменитое право на вмешательство по-французски - это чистой воды мифологическое построение, определенная ответственность за появление которого лежит на СМИ.

- Вы были одним из тех, кто поддержал кампанию в Ливии. Почему?

- Потому что мы могли предотвратить кровопролитие без чрезмерного риска в соответствии с классическим критерием разумных шансов на успех. Кроме того, были здесь и три других важных обстоятельства: оппозиция была сильна и уже приступила к разделу ливийской территории, армия Каддафи была слабой, а опасность распространения нестабильности на соседние страны региона практически отсутствовала.

- Тем не менее, вы выступаете против вмешательства в Сирии. Там сложилась иная ситуация?

- Да, и причем не только из соображений законности, так как на этот раз Россия блокирует принятие любых резолюций в Совете безопасности. На самом деле ни у кого нет желания вмешиваться: все стороны проявляют осторожность. Если вспомнить о трех названных мной чуть ранее критериях, в данном случае мы получаем иную картину. Сирийская оппозиция отважна, но слаба и не держит под контролем хоть сколько-нибудь значимой территории. Сирийская армия все еще сильна (что, кстати говоря, поднимает вопрос о нашей материальной способности провести войну, так как в Ливии, где сопротивление было слабее, у НАТО после ухода американцев возникли определенные трудности). Наконец, что самое главное, существует серьезный риск распространения нестабильности по всему региону из-за связей режима с Ираном, близости страны к Ливану, Израилю и Турции, курдского вопроса и т.д. Сирия расположена в настоящей пороховой бочке!

- Как бы то ни было, число жертв продолжает расти. Нет никаких возможных решений?

- Между военным вмешательством по ливийскому сценарию и бездействием существует целый спектр вариантов: продолжение дипломатической работы, создание гуманитарных коридоров для свободного доступа к пострадавшим, поддержка оппозиции, ее подготовка и вооружение.

- Когда государства поставляют оружие оппозиции, разве нельзя считать это вмешательством?

- Да, это можно считать определенного рода вмешательством, потому что мы непосредственно оказываем влияние на ситуацию. Для наибольшей эффективности такие операции нужно проводить в тайне, и я прекрасно понимаю, что они вызывают множество споров. Можно возразить, что нам неизвестно, кем на самом деле являются эти оппозиционеры, и что вооружать их может быть очень опасно, так как ничто не гарантирует, что они сами будут лучше Асада, если им в конечном итоге удастся свергнуть его. Да, это действительно так, но нельзя отрицать и исторический факт: после падения диктатуры не бывает, чтобы ей на смену сразу же пришло примерное демократическое правительство. На переходный период нужно время. Кроме того, самое главное - это убедить население, что оно может свергнуть диктатора. Если народу удастся это сделать с Асадом, а его преемники окажутся ничуть не лучше, он почувствует, что в силах сделать это снова и т.д. Египетские военные знают об этом не понаслышке, так как площадь Тахрир по-прежнему продолжает оказывать давление на власть.

- В международном праве решение о вмешательстве принимает Совет безопасности. Вы критикуете это в вашей книге.

- Скорее поднимаю в ней вопрос: в настоящий момент Совет безопасности - это единственная инстанция, которая имеет право разрешить или запретить применение силы. Это создает некоторые проблемы, потому что у Совбеза есть целый ряд недостатков. Он не является представительным, так как отражает баланс сил в мире после 1945 года, а не на сегодняшний день, и многие крупные страны и даже целые континенты (Африка, Южная Америка) не имеют статуса постоянного члена. Кроме того, существует и проблема его моральной легитимности, потому что некоторые из постоянных членов, а именно Россия и Китай, не являются демократиями и без колебаний нарушают права человека: так почему именно они, а не кто-то другой, достойны принимать решения о вмешательстве во имя прав человека? Есть здесь и огромная несправедливость с правом вето, которое позволяет одному единственному государству парализовать усилия всего так называемого мирового «сообщества» по причине национальных интересов, что не имеют ничего общего с поддержанием мира и безопасности.

- Это означает, что решениями Совета безопасности можно пренебречь?

- Это означает, что нам нужно спросить себя, что делать в случае, если его работа будет заблокирована. Я не исключаю того, что вмешательство может пройти вне рамок ООН и все равно быть легитимным, даже если и останется незаконным по существующим понятиям международного права. Вмешательство может быть незаконным и нелегитимным (Ирак, 2003 год), незаконным и легитимным (Косово, 1999 год) или законным и легитимным (Ливия, 2011 год). Некоторые скажут, что вмешательство в Ливии было незаконным и нелегитимным, потому что НАТО переступило границы ооновского мандата, когда свергло Каддафи. Я же наоборот считаю, что свержение режима как средство (а не как цель, в чем состоит отличие от американского вмешательства в Ираке) является одной из «необходимых мер» защиты мирного населения, о которых говорится в резолюции 1973.

- Как определить границы моральной легитимности?

- В этом и заключается главная трудность. Здесь, кстати, можно использовать традиционные критерии справедливой войны. Государства, которые в перспективе намереваются провести вмешательство, должны оправдать свое решение и убедить в его верности международное общество. Да, именно общество, потому что «сообщество» - это чересчур унанимистский термин. Международного сообщества не существует, пусть даже его формирование - важная цель (как не существует и Организации «объединенных» наций, которые на самом деле далеко не едины). Государства, гражданское общество, неправительственные организации, граждане - все они должны принять участие в дебатах и обсудить предложенные аргументы. В таких условиях принимается во внимание этос вмешивающейся стороны, как Аристотель называл ее моральные качества, то есть создаваемый ей образ.

- Возможно ли в будущем установить новые рамки для гуманитарной войны так, чтобы та смогла эффективнее отвечать на кризисы подобного рода?

- Мне не нравится выражение «гуманитарная война», так как оно предполагает, что война сама по себе носит гуманитарный характер, тогда как мы знаем, что на самом деле ее лишь оправдывают гуманитарными причинами. Задача, разумеется, состоит в том, чтобы поставить рамки и ограничить тем самым возможные злоупотребления, однако изменение существующего права - это шаг, в котором многие страны попросту не заинтересованы. Причем речь идет не только о сильных государствах, которым выгодна нынешняя нечеткость ситуации, но и слабых странах которые полагают, что «регламентация» вмешательства лишь даст сильным новые оправдания, чтобы устроить его на их территории. Такому основанному на доктрине подходу, который подразумевает кодификацию вмешательства, я противопоставляю основанный на исключении метод: он не отменяет незаконности вмешательства, но допускает нарушение права по этическим соображениям. Кроме того, нам нужно обеспечить развитие институтов: ожидать какой-либо реформы Совета безопасности, конечно, наивно, но большая двадцатка может постепенно взять на себя его роль, так как она более представительна и, значит, обладает большей легитимностью. К тому же, необходимо активнее задействовать международное уголовное правосудие, пусть даже его роль и нельзя считать определяющей. Так, например, в случае Сирии обращение в Международный уголовный суд - это один из вариантов в спектре решений между бездействием и военным вмешательством.

Оригинал публикации: Ingérence : éthique ou tactique ?  http://www.lepoint.fr/debats/ingerence- … 183_34.php
Перевод:   http://www.inosmi.ru/europe/20120329/189333958.html

Американцы, засвидетельствовавшие приход нацистов к власти
"Newsweek", США,Кристофер Дикки (Christopher Dickey)

© Коллаж: «Голос России»

История американцев, которые тесно общались с нацистами

Я никогда не испытывал такого жуткого ощущения близости к фюреру, как при прочтении книги «Гитлерленд»: он так близко, что его можно увидеть, потрогать, практически обонять.
Эндрю Нагорски (Andrew Nagorski), бывший корреспондент Newsweek и автор этого увлекательнейшего повествования, основанного на впечатлениях американцев, живших в Германии с конца Первой мировой войны до начала

Второй, задался целью показать Гитлера одновременно человеком и чудовищем — именно таким, каким фюрера видели встречавшиеся с ним репортеры, дипломаты, бизнесмены, сикофанты и военные из Соединенных Штатов.

Многие из этих американцев обладали очень привилегированным доступом. Читатель постоянно получает напоминания о том, как долго правительство США сохраняло нейтралитет, пока Гитлер вел свою кампанию по возрождению Германии, преследованию евреев и порабощению остальной Европы.

А многоопытные журналисты, работавшие в Берлине, в полной мере пользовались близостью к Гитлеру. Самую большую досаду у них вызывало то, что они видели грядущие ужасы, но не могли привлечь к ним внимание своей страны.

Молодой Уильям Ширер (William Shirer), работавший на радиостанцию Си-би-эс, наблюдал за выступлением Гитлера за несколько дней до Мюнхенской конференции 1938 года, где тот потребовал, чтобы Британия и Франция позволили Германии расчленить Чехословакию без единого выстрела.
Подобно игроку в покер, внимательно изучающему движения и мимику соперников, Ширер, стоявший на балконе выше Гитлера, отмечает нервные тики оратора. «На всем протяжении выступления он приподнимал плечо и припрыгивал на одной ноге, — писал в своем дневнике Ширер.

— Аудитория этого видеть не могла, а я видел... Сегодня вечером, впервые за все те годы, что я наблюдаю за ним, мне показалось, что он совершенно потерял контроль над собой». Несколько дней спустя, после того как Гитлер победил, Ширер отмечал, что он вновь обрел уверенный вид: «Тик прошел!»

Много интересного несут в себе воспоминания встречавшихся с Гитлером американок.
В начале 1920-х, когда за пределами Баварии о нем почти никто не знал, Гитлер увязался за Хелен Нимайер (Helen Niemeyer) из Нью-Йорка.
Она была молодой женой американца немецкого происхождения Эрнста «Путци» Ханфштенгля (Ernst “Putzi” Hanfstaengl), выпускника Гарварда, который впоследствии какое-то время будет одним из близких советников Гитлера.

Позже Хелен говорила, что ее поклонник-нацист был «бесполым», но Гитлер явно давал понять, что хочет провести с ней как можно больше времени.
А в 1923 году, после провала «пивного путча» и бегства от полиции, Гитлер скрывался в доме Хелен.

What if they had tried to stop him?, Heinrich Hoffmann / Art Resource

«Теперь все потеряно — нет смысла продолжать! — заявил Гитлер, приложив пистолет к виску.
Хелен схватила будущего фюрера за руку. «Да что же вы делаете?» — воскликнула она, напомнив ему обо всех немцах, которые поверили в его идеи.
«Они рассчитывают на вас», — добавила она.

Сидя после этого в тюрьме, он написал «Майн кампф», а когда в 1930 году до Германии докатилась Великая депрессия, идеи Гитлера оказались созвучны настроениям народа. Через десять лет после ареста он обладал абсолютной властью.

Путци Ханфштенгль, остававшийся на политической сцене в первые годы диктатуры Гитлера, познакомил канцлера с Мартой Додд (Martha Dodd), молодой гламурной дочерью американского посла — университетского профессора.
«Гитлеру нужна женщина, — сказал ей Путци. — Марта, ты — эта женщина!» В Берлине Додд то и дело меняла кавалеров и сумела, в частности, покорить страшно модного в то время американского писателя Томаса Вулфа, когда тот приехал в Германию (Вулф говорил одному своему другу, что она была «подобна бабочке, порхающей вокруг моего пениса»).

Но когда Путци представил ее Гитлеру в берлинском отеле, тот растерялся. Гитлер поцеловал ей руку, пробормотал несколько слов, еще раз поцеловал руку, после чего оставшуюся часть вечера бросал на нее «любопытствующие, смущенные взгляды».

(В конечном итоге, после бурного романа с советским дипломатом, Додд начала шпионить в пользу Советского Союза в Германии и Соединенных Штатах).

Дочитав книгу до конца, продолжаешь думать обо всех этих «если бы». Что если бы Гитлеру дали покончить с собой?
Что если бы американские дипломаты, присутствовавшие при разговорах о покушении, содействовали бы ему? Могли бы эти американские свидетели спасти мир от гитлеровского безумия?

Как бы то ни было, они этого не сделали. Но их свидетельство о том, что они делали и видели — это история, которую переживаешь вновь.

Эндрю Нагорски, «Гитлерленд» (Hitlerland), Simon & Schuster

Кристофер Дикки— глава парижского бюро и редактор Newsweek и Daily Beast по Ближнему Востоку. Автор шести книг, среди которых «Лето освобождения» (Summer of Deliverance) и — последняя — «На страже порядка в городе: лучшее антитеррористическое подразделение Америки — полиция Нью-Йорка — изнутри» (Securing the City: Inside America’s Best Counterterror Force—the NYPD)

Оригинал публикации: The Americans Who Witnessed the Rise of the Nazis  http://www.thedailybeast.com/newsweek/2 … nazis.html
Перевод:  http://rus.ruvr.ru/2012_04_02/70405027/

О чём звонил "КолоколЪ"
Александр Карпец,03.04.2012

6 апреля 2012 года Александру Ивановичу Герцену исполняется 200 лет.
В Украине его творчество не слишком популярно, а с пониманием его идей дело обстоит и вовсе плохо, к тому же, их смысл был сильно искажён в своё время пропагандой большевиков.
Сейчас с пониманием Герцена не лучше: если в советское время его считали чуть ли не "первым большевиком", то недавно в одной не самой глупой газете какие-то "умники" поименовали его "основоположником русской либеральной традиции". Хотя любой, кто дал себе труд сколько-нибудь внимательно почитать работы Герцена, знает, что он с нескрываемой враждебностью относился к так называемым либерал-буржуазным ценностям и часто весьма язвительно издевался над оными, а идеология Герцена была скорее своеобразной формой анархо-коммунизма или чем-то в этом роде.
И вообще, мирового уровня многогранные явления, к коим относится и Александр Иванович Герцен, однозначному определению никогда не поддаются…

Нынешняя молодёжь в Украине слабо представляет, кто такой Герцен, а разницы между декабристами и октябристами не понимает вовсе. Представляется, что на родине Герцена -- в России -- положение едва ли сильно отличается.

Один весьма уважаемый историк как-то поведал, что в Украине долго не включали статью о Герцене в исторические словари, поскольку он, дескать, в Украине не бывал… "Хуторянствуем", панове?! Ведь Герцен был одним из немногих русских интеллектуалов, кто ещё в середине ХІХ века заявил, что Украина должна сама решать: остаться в составе России, объединиться с Польшей или стать независимой, из-за чего у него были трения с русскими и польскими революционерами и эмигрантами.

Лучше осведомлено о Герцене среднее и старшее поколение, прошедшее советскую школу. Советская идеология утверждала: "декабристы разбудили Герцена" (Ленин), который, будучи в эмиграции и издавая газету "Колоколъ", ударил в набат и "поднял знамя революции" (снова Ленин), "подошёл к диалектическому материализму и остановился перед историческим материализмом" (опять Ленин), обратил "свои взоры не к либерализму, а к Интернационалу…, которым руководил Маркс" (и снова Ленин)…

Всё это далеко не так, кроме того, что Герцена "разбудили декабристы". Он "поднял знамя революции", но не во имя кровавого психоза. Будучи материалистом и гегельянцем, он автоматически был "материалистическим диалектиком". Первый Интернационал -- это далеко не только марксизм, там были анархисты, прудонисты, бакунисты, бланкисты, а Маркс часто там играл далеко не "первую скрипку". Герцен и Маркс были яростными противниками. Герцен интересовался Интернационалом, но в другом смысле, нежели Маркс и Ленин. Наконец, уже после смерти сначала Герцена, а затем Маркса Энгельс признал, что в споре с Марксом во многом прав был Герцен.

Беллетристики Герцена касаться не будем, кроме автобиографического романа "Былое и думы". Нас интересует Герцен как борец, скиталец, странствующий философ, публицист, один из величайших социальных мыслителей не только России, но и мирового масштаба. Даже среди российских "штатных герценоведов" мало кто сможет что-то сказать об историософии, тем более о футурологии Герцена, хотя в его наследии есть поражающие откровения на эту тему…

Начала и становление
Герцен происходил из родовитой и богатой семьи Яковлевых. Дом в Москве по адресу Тверской бульвар, 25, где он родился и провёл детство, сохранился, и там расположен Литературный институт им. А.М.Горького. Александр Герцен родился 6 апреля (25 марта по ст. ст.) 1812 г. -- в год Отечественной войны. На фамилию Яковлев прав не было: незаконный сын Генриетты-Луизы Гааг и Ивана Алексеевича Яковлева официально числился "воспитанником", а фамилия Герцен означала "дитя сердца" от немецкого "herz". Отец заботился о сыне: нанимал учителей; с восьми лет устроил на службу в "Московскую экспедицию кремлёвского строения"-- нужно было долго числиться на службе, чтобы получить дворянство, а с ним гражданские права.

Иван Яковлев вышел в отставку в чине капитана лейб-гвардии Измайловского полка, много лет провёл за границей, знал европейские языки. В доме была богатая библиотека. Семья не успела уехать из горящей Москвы и попала под оккупацию. Александру было всего полгода от роду. В сентябре 1812 г. отец был принят Наполеоном, который просил доставить письмо императору Александру І в обмен на безопасную эвакуацию его и семьи. Иван Алексеевич держался достойно. После передачи письма царю он находился под подозрением в измене, но оно было снято, а Яковлев отмечен за патриотизм.

В доме бывали герои войны: легендарный М. Милорадович, который участвовал ещё в походах Суворова, лишившийся в войне ноги генерал А. Бахметев. Вместо сказок и колыбельных Александр слушал рассказы о пожаре в Москве, Бородинском сражении, о Березине, взятии Парижа. Герцен овладел французским и немецким, читал Пушкина, Рылеева, Шиллера, Вольтера; увлекался историей. В отрочестве подружился на всю жизнь с Николаем Огарёвым.

Огромное влияние оказало восстание декабристов 14 декабря 1825 г. Позднее Герцен с Огарёвым на могиле декабристов на Воробьевых горах в Москве произнесут свою знаменитую клятву жизнь пожертвовать в борьбе за дело свободы.

В 1829 г. Герцен поступил на физико-математический факультет Московского университета. Образовался кружок, где обсуждались идеи Сен-Симона, Французская революция 1830 г., Польское восстание 1830-31 гг. Герцен делает первые опыты в философии и литературе.

Изгнанник и скиталец
Защитив диссертацию по астрономии, Герцен в 1833 г. с серебрянной медалью окончил университет. Служил в Московской экспедиции. Работал над научными статьями и художественными произведениями, планировал с единомышленниками издавать журнал.

В июле 1834 г. арестован за распевание песен, порочащих царскую фамилию. При обыске у Герцена и Огарёва были найдены письма, которые охранка посчитала опасными. Во время долгого ареста в Крутицких казармах Герцен занимался упорной литературной работой. В апреле 1835 г. был сослан в Пермь, затем в Вятку. В 1837 г. по ходатайству поэта В. Жуковского его перевели во Владимир, где служил в канцелярии губернатора. Из Владимира Герцен тайно ездил в Москву к невесте Наталье Захарьной. В мае 1838 г. они обвенчались во Владимире. В 1839-52 гг. у них родилось четверо детей.

В 1839 г. Герцену разрешили посещать Петербург и Москву. Он становится сотрудником знаменитого журнала "Отечественные записки", где публикует свою беллетристику. Общается Белинским, Грановским, Панаевым, Анненковым, Боткиным. В 1840 г. было перлюстрировано письмо Герцена, в котором говорилось о "душегубстве" будочника. Герцена выслали в Новгород. Только в июле 1842 г. он вернулся в Москву. Работал над циклом статей по философии "Дилетантизм в науке" (1843) и прозой. В России разгорелась знаменитая дискуссия между западниками и славянофилами, которая продолжается по сей день, в т.ч. в Украине. Герцен сочетает ярую приверженность западным ценностям с западными же идеалами социализма. В будущем он будет вынужден сильно изменить свои взгляды…

Реакция продолжалась, сохранялись полицейский надзор, была опасность новых ареста и ссылки. Под предлогом необходимости лечения, Герцен с семьёй в 1847 г. навсегда покидает Россию.

Скитания продолжались до самой смерти. Герцен жил в Италии, Франции, Швейцарии, Бельгии, Британии. Царская охранка пыталась всячески "достать" эмигранта, поэтому, чтобы не быть лицом без гражданства и иметь паспорт для свободного перемещения, он принял гражданство одного из кантонов Швейцарии.

Европа тогда бурлила. В Италии шла борьба за объединение страны и национальная война против Австрии и Франции. Герцен стал свидетелем и участником этих событий, затем перебрался в Париж.

Состояние Герцена и его матери осталось в России и находилось в ведении Московской сохранной казны, а реально -- под негласным арестом как собственность эмигранта. Нужно было "вытянуть" из России средства для жизни и ведения борьбы. Социалист Герцен решил эту проблему просто "конгениально" -- при помощи финансового магната и "акулы мирового капитализма" барона Джемса Ротшильда. (Ротшильд в ХІХ веке -- это что-то вроде нынешних Уоррена Баффета или Джорджа Сороса). Сначала Герцен предложил Ротшильду два билета казны. Ротшильд принял его лично как известного русского. Финансовые дела тогда шли плохо, курс был скверным; Ротшильд, как и любой "нормальный" торгаш, предложил весьма невыгодные условия, но Герцен согласился. Это вызвало улыбку сожаления у Ротшильда, который, не смотря на известность Герцена как революционера, интеллектуала и публициста, считал его очередным "monsieur le comte russe" (месье русский граф). Многие русские дворяне в припадке "русской дури" тогда "проматывали" свои состояния в Париже…

Для Ротшильда заработок был небольшим, но менталитет торгаша сработал и "коготок увяз". По первым двум билетам деньги были уплачены. Были предъявлены другие на большую сумму с "endossement au porteur" (передаточная подпись на предъявителя) матери Герцена в пользу Ротшильда; оплата произошла с трудом, а поверенный Ротшильда в России сообщил об аресте активов семьи по политическим мотивам. Ротшильд считал себя финансовым королём Европы, равным царствующим особам, посему его это сильно разозлило, а Герцена он "зауважал" и называл уже не "prinsce russe" (русским князем), а "бароном", дабы показать, что Герцен таки достоин разговаривать с финансовым бароном Ротшильдом. Правда, неизвестно, кто "круче" в смысле знатности -- русский князь или европейский барон…

Ротшильд взял снисходительное шефство над эмигрантом: по его совету Герцен вложил деньги в ценные бумаги и гостинницу, что давало неплохой доход. Герцен с юмором писал в "Былом и думах", что революционный шаг, развязавший его с Россией, погрузил его в почтенное сословие консервативных тунеядцев, познакомил с банкирами и нотариусам, приучил заглядывать в биржевой курс, превратил в западного "рантье".

В решающей битве с царизмом Герцен использовал Ротшильда как "оружие стратегического назначения", предложив выкупить всё состояние семьи. Поверенный Ротшильда предъявил в России ценные бумаги, но ему было отказано, мотивируя "высочайшим соизволением". Это обозлило Ротшильда окончательно: Николай І, конечно, государь-император Всея Руси, но барон Ротшильд -- финансовый император Всея Европы и не привык, чтобы его считали "пацаном". С учётом сложности "решения вопроса", он предложил Герцену пятипроцентную комиссию. Усвоив "буржуйские" правила игры, Герцен поторговался, хотя в душе смеялся над всем этим -- он согласился бы и на 15%, ибо "вытянуть" деньги из царизма -- это "дохлое дело". Сошлись на 4.5%. Ротшильд написал гневное письмо, в котором пригрозил, что если проволочки с уплатой не прекратятся, то он предаст дело гласности и создаст огромные проблемы царскому правительству в размещении займов в Европе. Тон письма был резким -- так набиравшая силу финансовая власть показывала свою мощь старой и дряхлой власти династической. В результате Герцен получил свои деньги, а Ротшильд, кроме скромных процентов, поимел славу человека, который "взял к ногтю" самого государя-императора России. Так "акула капитализма" Джемс Ротшильд послужил делу социализма в России.

В континентальной Европе после революции 1848 г. свирепствовала реакция. В 1852 г. Герцен уже воспринимался первой фигурой русской эмиграции. Он перебрался в Лондон, где вел образ жизни достойный, но скромный, а вырученные из России деньги и доходы своих капиталов, размещённых в Европе, вкладывал в Вольную русскую типографию и в издание своих знаменитых газеты "Колоколъ" и альманаха "Полярная звезда". Часто он поддерживал деньгами эмигрантов разных национальностей.

Перед этим в 1850-52 гг. Герцена преследовала череда личных драм: гибель в кораблекрушении матери и младшего сына, смерть жены от родов. Провал революции 1848 г. он также воспринял как личную трагедию.

Европа в огне
Пример революции 1848 г. хорошо показывает, что басни о буржуазно-демократических и пролетарско-социалистических революциях, об обязательной демократии буржуазии и капитализма давно следует "сдать в утиль".

Революцию 1848 г. называют буржуазно-демократической и "весной народов" из-за всплеска национальной борьбы. Но всё намного сложнее. Во-первых, революция была общеевропейской -- вспыхнув во Париже, она распространилась по ряду стран. Во-вторых, революция началась как общедемократическая требованиями уничтожения монархии, проведения земельной реформы, введения республиканского строя, всеобщего избирательного права и пр., но были антикапиталистические лозунги, ибо именно крупный капитал, которому республика с демократией особо не нужны, был опорой "июльской монархии" Людовика-Филиппа. Поэтому, в-третьих, революцию поддержали крестьяне и мелкая буржуазия, а средняя требовала реформ во избежание революции. Но, в-четвёртых, важнейшей движущей силой были рабочие, пролетарии и люмпен, а посему революция была преимущественно пролетарской во Франции и частично в других странах. Более того, в-пятых, в ходе революции во Франции выдвигались социалистические лозунги, а главное -- имела место попытка провести социалистические реформы. В-шестых, рост хаоса и социальные реформы привели к тому, что буржуазия перешла на сторону реакции; мещане, лавочники и прочая мелкая буржуазия Парижа с Национальной гвардией подавили восстание пролетариев, а к власти пришёл авторитарный режим Луи Наполеона Бонапарта, который в 1851 г. распустил парламент и объявил себя императором Наполеоном ІІІ. Таким образом, демократическая революция, социальной базой которой, в первую очередь, был пролетариат, прошла неудачный этап социалистических реформ и окончилась антидемократической буржуазной контрреволюцией. Это ломает расхожие стереотипы и не даёт достаточных оснований считать революцию буржуазной и тем более демократической.

"Голодные" 1840-е годы в Европе ознаменовались неурожаями 1845-47 гг. и мировым промышленным кризисом 1847 г. Во Франции в оппозиции к монархии находились рабочие, крестьяне и часть буржуазии. Действия королевской власти, включая расстрел демонстраций, привели к социальному взрыву в Париже: 22-24 февраля восставшие городские низы во главе с буржуазными радикалами и социалистами, к которым присоединилась Национальная гвардия, свергли монархию и объявили республику. Во Временное правительство вошли девять республиканцев и два социалиста -- Луи Блан и Александр Альбер. По стране создавались рабочие союзы. Под давлением масс было декретировано "право на труд", а для безработных созданы "les ateliers nationaux" -- национальные мастерские общественных работ. Эта формула Шарля Фурье, воспринятая Бланом и демократами, была популярна в массах, а Пьер Жозеф Прудон считал её "истинной и единственной формулой февральской революции" и заявлял: "Дайте мне право на труд и я оставлю вам собственность". Забавно, но нынешние "оригинальные" идеи о "социальном партнёрстве" и "солидаризме", по сути, сводятся к тому же, а Рузвельт пытался вывести США из кризиса "общественными работами".

Консерваторы из правительства делали всё, чтобы идею дискредитировать, что усугублялось хаосом и нехваткой денег. Был введён 45-процентный налог на всех собственников, включая крестьян. Крупные землевладельцы настраивали крестьян против революционного Парижа: "Ваши деньги идут на… бездельников, которые не хотят трудиться". На выборах в парламент большинство получили умеренные республиканцы -- врачи, адвокаты, журналисты, инженеры, чиновники, т.е. "интеллигенческие демократы". Полная аналогия с несостоявшейся "учредилкой" в России 1917 года или со "съездом народных депутатов" при Горбачёве!

Обстановка в Париже накалялась, шли непрерывные забастовки и манифестации во главе с социалистами-радикалами, в т.ч. Огюстом Бланки. 22 июня были распущены национальные мастерские. Это взорвало ситуацию. 23-26 июня рабочие под лозунгами "Отмена роспуска национальных мастерских!", "Долой национальное собрание!", "Хлеба или свинца!", "Свинца или работы!" вели кровавые бои с Национальной гвардией, к которой примкнуло ополчение из мелкой буржуазии -- рантье, лавочники и т.д. После подавления революции были свёрнуты все демократические и социальные преобразования, закрыты газеты, клубы, общества, осталось только всеобщее избирательное право. В декабре прошли выборы президента, на которых большинство, включая рабочих, крестьян, мелкую буржуазию, избрали племянника Наполеона Луи Наполеона Бонапарта, которого называли "маленьким племянником большого дяди", надеясь, что он наведёт порядок. Это была типичная "тяга к твёрдой руке" после хаоса.

Герцен был свидетелем кровавого психоза: женщины и дети строили баррикады, которые уничтожались артиллерией вместе с защитниками; толпы городской бедноты, часто пьяной, бросались на орудия; подростки вспарывали штыками животы противникам; противоположная сторона отвечала тем же, тюрьмы были переполнены, казнили без суда и следствия; вспыхнула холера, тысячи людей умирали в камерах, где даже не убирали нечистоты; особой жестокостью отличалось ополчение из буржуазии и наёмники из люмпенов, офицерам гвардии и полиции даже приходилось их останавливать. Герцена поразила патологическая жестокость, с которой французы бросались друг на друга и которую невозможно рационально объяснить только "классовыми противоречиями".

Герцен вспоминает, как его и Павла Анненкова захватил патруль лавочников в косо сидящей униформе и повёл в казематы, откуда было мало шансов вернуться живыми. По дороге им встретился депутат парламента Алексис де Токвиль -- тот самый, который возвышенно восхвалял демократию в Америке и которого у нас до сих пор цитируют иные "либералы". Русские обратились к знаменитому интеллигенту за помощью как иностранцы, не имеющие отношения к беспорядкам. Герцен ехидно пишет, что месье де Токвиль в ответ отпустил либеральную пошлость о том, что законодательная власть не имеет права указывать исполнительной. Русских спас офицер полиции, который прогнал "активистов среднего класса", а русским посоветовал побыстрее убираться, пока живы-здоровы, и даже дал провожатого-полицая для защиты от озверевшей "буржуазно-демократической контры".

Переоценка ценностей
Итак, Герцен, который по книжкам в России сформировался как западник и социалист, резко меняет свои взгляды. Это удел многих славянских интеллектуалов, которые идеализировали Запад, а столкнувшись с реалиями, испытывали разочарование.

Герцена поразил мещанский и торгашеский дух Запада, особенно мелкой буржуазии, т.е. того самого "среднего класса", который теперь от большого ума объявили "гегемоном социального прогресса". Капиталистическое накопление и эксплуатацию он называет "цивилизованным людоедством". В работе "С того берега" (1847-50) он признаёт, что "человек серьёзно делает что-нибудь только тогда, когда делает для себя", но справедливо отмечает, что "мелкий собственник -- худший буржуа из всех". Высмеивает "глубокие мысли " о "среднем классе" как пламенном борце за свободу и справедливость: "Мещане сыты, их собственность защищена, они и оставили свои попечения о свободе, о независимости; напротив, они хотят сильной власти, они улыбаются, когда им говорят, что такой-то журнал схвачен, что того-то ведут за мнение в тюрьму… равнодушно идут мимо, они заняты, они торгуют, они семейные люди". Буржуазия "была минутно хороша как отрицание" феодализма и абсолютизма в Европе, "как остаивание себя". Но не более того: "Правилами политической экономии нельзя заменить догматы патриотизма, предания мужества, святыню чести" ("Письма из Франции и Италии", 1847-52). Герцен ехидно замечает, что торгаш может поговорить о свободе и справедливости, но не более -- нужно бежать в лавку, торговать, обвешивать, обманывать, эксплуатировать. В этом с западником и социалистом Герценом соглашается православный славянофил Фёдор Достоевский и консерватор Константин Леонтьев, а также западные консерваторы и "реакционные романтики" Фридрих Ницше и Хосе Ортега-и-Гассет. Эрих Фромм в "Бегстве от свободы" на основе глубокого анализа показал, что по своим морально-психологическим параметрам "средний класс" -- это отнюдь не "надежда социального прогресса", а напротив является основой как фашизма, так и приспособленчества и потребительского общества.

Герцен не согласен и с постулатом о пролетариате и рабочем классе как гегемоне революции, социализма, "светлого будущего", а тем более -- обретения высшего смысла человека. Он замечает: "Мещанство -- идеал, к которому стремится, подымается Европа со всех точек дна… Работник всех стран -- будущий мещанин… Будь пролетарий побогаче, он и не подумал бы о коммунизме". Нынешние работники наёмного труда развитых стран купились на достаточно длительное "богатение" и неуёмное потребление в кредит, за счёт надувания финансовых пузырей, но пришёл кризис -- и подавляющее большинство граждан скатываются к бедности, влача на себе "хомут" кредитных долгов прошлого, зато финансовый капитал продолжает жиреть.

Симпатии Герцена всё же на стороне пролетариата: "Либералы всех стран, со времени Реформации, звали народы на низвержение монархически-феодального устройства во имя равенства, во имя слёз несчастного, во имя страданий притеснённого, во имя голода неимущего… Явился -- не в книгах, не в парламентской болтовне, не в филантропических разглагольствованиях, а на самом деле -- пролетарий, работник с топором и чёрными руками… спросил… где же его доля во всех благах, в чём его свобода, его равенство, его братство. Либералы удивились дерзости и неблагодарности работника, взяли приступом улицы Парижа, покрыли их трупами и спрятались… за штыками осадного положения, спасая цивилизацию и порядок!" ("С того берега"). Так Герцен справедливо клеймит либерал-буржуазную демократию, и в этом он очень русский…

Герцен предупреждает: "Действительная борьба богатого меньшинства и бедного большинства будет иметь характер резко коммунистический… Пролетарий будет мерить ту же меру, в которую ему мерили. Коммунизм пронесётся бурно, страшно, кроваво, несправедливо, быстро. Середь грома и молний, при зареве горящих дворцов, на развалинах фабрик и присутственных мест -- явятся новые заповеди, крупно набросанные черты нового символа веры… Современный государственный быт с своей цивилизацией погибнут -- будут, как учтиво выражается Прудон, ликвидированы. Вам жаль цивилизации? Жаль её и мне. Но её не жаль массам, которым она ничего не дала, кроме слёз, нужды, невежества и унижения" ("Письма из Франции и Италии").

Так Герцен предсказал катаклизмы ХХ века, которые коснулись Украины, России, Запада и всей планеты. Впрочем, западная цивилизация, падение которой предсказывал Герцен пока устояла, но сделала это путём частичного "введения социализма", перенесения за пределы "развитого мира" в "третий мир" наиболее жестоких форм эксплуатации и грабежа человеческих и природных ресурсов, что, похоже, грозит ещё более страшными катастрофами в ХХІ веке. А ведь Герцен вопрошал: "Как вы уговорите работника терпеть голод и нужду, пока исподволь переменится гражданское устройство? Как вы убедите собственника, ростовщика, хозяина разжать руку, которой он держится за монополи и права?" Герцен прав ещё в одном: цивилизация идёт не к росту интеллектуального и эмоционального уровня толпы к высшему призванию человека, а путём низведения психо-духовных стандартов к плебейскому уровню толпы, т.е. устойчивость и рост цивилизации идёт за счёт "опускания" общей культуры.

"Русский социализм" по Герцену
В Европе Герцен столкнулся с тем, что "сенсимонизм и фурьеризм исчезли и явился социализм коммунизма, т.е. борьбы на смерть". Но более всего его поразил мещанский дух теории и практики социализма: "Обыкновенно думают, что социализм имеет… целью разрешение вопроса о капитале, ренте и заработной плате… Это не совсем так. Экономические вопросы чрезвычайно важны, но они составляют одну сторону целого воззрения, стремящегося… уничтожить… всё монархическое и религиозное -- в суде, в правительстве, во всём общественном устройстве и, всего более, в семье, в частной жизни, около очага, в поведении, в нравственности… Восстание в Лионе… носит в себе совершенно новый характер, кровь льётся не из религиозного разномыслия, не из политического устройства -- из вопроса работы и возмездия" ("Письма из Франции и Италии"). Герцен ссылается на пламенного борца времён Французской революции Франсуа Ноэля (известного как Гракх Бабёф), который считал, что переворот должен дотронуться "не до форм, а до сущности, до нервной пульпы гражданских обществ". "Реальный" социализм в ХХ веке не был таковым, ибо делал упор на "изменение социально-экономического строя", не мог решить психологическую проблему, часто даже не понимал этого. Попытки русских большевиков и китайских маоистов "воспитать нового человека" методами тупого вдалбливания догм и "культурных революций" в сочетании фашистским террором были преступным идиотизмом. В 1980-х гг. с развалом советской системы победили не "идеалы" свободы и прав человека, как нынче болтают разного рода "либерасты", а гедонизм, потребительство и мещанство, о чём ещё в 1930-х предупреждал Бердяев: когда революционного-религиозная энергия иссякнет, наступит шкурничество.

Разочаровавшись в западной демократии и социализме, Герцен, который недавно вырвался из кондовой русской азиатчины, обращается к социальной практике России и формулирует оригинальные социалистические взгляды, опираясь на крестьянскую общину и работничью артель. "Мы русским социализмом называем тот социализм, который идёт от земли и крестьянского быта… от общинного владенья и общинного управления… вместе с работничьей артелью…" ("Порядок торжествует", 1866-67).

Герцен пишет: "Сельская община представляет собой… общественную единицу… является собственником и объектом обложения; она ответственна за всех и за каждого… автономна во всём, что касается её внутренних дел. Её экономический принцип -- полная противоположность знаменитому положению Мальтуса: она предоставляет каждому… место за своим столом. Земля принадлежит общине, а не отдельным её членам; последние же обладают неотъемлемым правом иметь столько земли, сколько её имеет каждый другой член… Вследствие этого сельский пролетариат в России невозможен. Каждый из владеющих землёю в общине… имеет голос в делах общины. Староста и его помощники избираются миром…" ("Россия", 1849). О работничьей артели: "Артель -- лучшее доказательство… естественного, безотчётного сочувствия славян с социализмом… Артель вовсе не похожа на германский цех, она не ищет ни монополи, ни исключительных прав, она не для того собирается, чтоб мешать другим, она устроена для себя, а не против кого-либо. Артель -- соединение вольных людей одного мастерства на общий прибыток общими делами…" ("Крещёная собственность", 1853).

По Герцену, община не сохранилась в Европе, ибо "германская община пала, встретившись с двумя социальными идеями, совершенно противоположными общинной жизни: феодализмом и римским правом" ("Россия"). Он обличает Запад: "Мир западный утратил своё общинное устройство; хлебопашцы и несобственники были принесены в жертву развитию меньшинства…" Но русский западник Герцен признаёт достижения Запада: "…зато развитие дворянства и горожан было велико и богато. Оно имело рыцарство с его высоким понятием независимой личности и среднее состояние <средний класс -- А.К.> с его непреклонной идеей права, оно имело искусство и литературу, науку и промышленность… реформацию и революцию". В итоге: "англосаксонские народы освободили личность, отрицая общественное начало, обособляя человека"; их свобода основана на "вежливой антропофагии"; "Европа не разрешила антиномии между личностью и обществом", но "она поставила себе задачею это разрешение".

Критикует Герцен и патриархальный социализм России: "Человек, привыкший… полагаться на общину, погибает, едва лишь отделится от неё; он слабеет, он не находит в себе силы ни силы, ни побуждений к деятельности… он спешит укрыться под защиту… матери, которая держит… в состоянии… несовершеннолетия и требует пассивного послушания". Здесь возникает аналогия во взглядами Фромма о "матрицентричной инфантильности", Фрейда о "регрессе на оральную фазу либидо" и Грофа о стремлении вернуться на дородовую матрицу беззаботного симбиоза с матерью, причём эти процессы носят преимущественно бессознательный характер.

Герцен продолжает: "В общине слишком мало движения… нет конкуренции, нет внутренней борьбы, создающей разнообразие и движения" ("Россия"). И далее: "Община поглощает личность и… несовместима с её развитием… Всякий неразвитой коммунизм подавляет отдельное лицо… Но… русская жизнь находила в себе средства отчасти восполнить этот недостаток… образовала рядом с неподвижной… деревней подвижную общину работников -- артель или военную общину казаков… Ни в коммунизме деревень, ни в казацких республиках мы не могли бы найти удовлетворения нашим стремлениям" ("Крещёная собственность"). Герцен ищет путь как "сохранить общину и освободить личность, распространить сельское и волостное self-government <самоуправление -- А.К.> на города, на государство вцелом" ("Старый мир и Россия", 1854).

Итак, по Герцену, "мучительная задача" социализма состоит в том, чтобы "снять противуречие": "сохранить независимость британца без людоедства и развить личность без утраты общинного начала". Хотя большевики называли себя "последователями Герцена", его идеи до них так и "не дошли", из-за чего "строительство коммунизма" привело к социальным кошмарам, а затем провалилось.

Маркс contra Герцен: "битва титанов"
Такие взгляды привели к острому конфликту Герцена с "самими" Марксом и Энгельсом! Конфликт был не только идейным, но и "перешёл на личности": Маркс называл Герцена "мелкобуржуазным эмигрантом", "социал-дилетантом" и "реакционером"; Герцен называл Маркса и Энгельса "бургграфами революции", а их сторонников -- "марксидами". Следует признать, что Маркс и Энгельс вели себя весьма неприглядно, а Александр Иванович Герцен -- благородно. Герцен лично с Марксом и Энгельсом никогда не встречался, и конфликт был заочным. Советская идеология его замалчивала, ибо большевики числили себя "марксистами" и "герценистами", причём одновременно, что довольно глупо.

Серьёзным разногласием были разные трактовки революции 1848 г. в работе Герцена "С того берега" (1850) и в цикле статей Маркса в "Новой Рейнской газете" (1850), который только после его смерти вышли отдельной книгой "Классовая борьба во Франции" (1895).

По Энгельсу, труд Маркса был "первой попыткой… на основе… материалистического понимания объяснить определённую полосу истории, исходя из данного экономического положения". Подчёркивая научную выверенность и объективность выводов, Маркс доказывает закономерность и неизбежность революции как необходимой формы общественного прогресса. Книга Герцена исповедальная, с "элементом лирическим"; в ней -- диалоги, споры с оппонентами и самим собой, критика прежних верований, предупреждение об отсутствии готовых решений, готовность многое пересмотреть.

Герцен говорит об ограниченности и лживости либерал-буржуазной демократии. Кстати, в современной "капиталистической мироэкономике" (И.Валлерстайн) благами либерал-буржуазной демократии пользуется около шестой части населения планеты, остальным предложена "почётная" роль обслуживать "золотой миллиард", что делает такую систему похожей на "демократию" Древней Греции, где полмиллиона рабов обслуживали девяносто тысяч "демократов". С экзистенциальных позиций, например, решение вопроса о смысле жизни человека во Вселенной "простым" или даже "конституционным" большинством с опорой на "демократический" учёт плебейских прихотей и похотей мещанской толпы -- это не просто бред, но и грядущая планетарная катастрофа!

Маркс также отбрасывает буржуазную демократию. В "Манифесте Коммунистической партии" (1848) говорится о "завоевании демократии" путём превращения пролетариата в "господствующий класс", а в статьях 1850 г. Маркс говорит о превращении пролетариата в "господствующий класс" путём "диктатуры пролетариата". Что вполне логично вытекало из революции 1848 г.: будучи движущей силой революции, пролетариат не получил политической власти, а делегировал её буржуазной демократии, которая оказалась слабой и неспособной провести социо-экономические реформы для обеспечения неотъемлемых человеческих прав пролетариев, а затем превратилась в буржуазную диктатуру и подавила пролетариат.

Оценки революции у Герцена и Маркса диаметрально противоположны. У Герцена революция -- это трагедия и братоубийство. Он вспоминает, как раненый на носилках на улице Парижа зажимает рукой рану, из которой сквозь пальцы течёт кровь… Герцену всё равно, на чьей стороне он воевал. Насилие и кровь порождают цепную реакцию насилия и крови. Герцен -- едва ли не первый революционный мыслитель, поставивший вопрос об издержках революции. Революция -- это хаос и выпадение общества из нормального развития; революция -- это чаще не прогресс, а регресс с неизвестным результатом, а потому -- упаси Боже доводить дело до революции!

Маркса мысль о предотвращении революции не занимала: непримиримое противоречие труда и капитала можно разрешить только революцией. В работе Маркса вообще нет места сентиментальности: он анализирует ход и закономерности классовой борьбы; революция для него -- историческая необходимость, объективная реальность, естественная и неизбежная, как явление природы. Революции нужно приближать, готовиться к ним. Пролетариат должен вынести урок из революции 1848 г., обрести опыт классовых боёв. События революции втиснуты Марксом в рамки железных законов классовой борьбы: все политические группировки действуют согласно логике этой борьбы, классовых и экономических интересов и противоречий. Революция -- это рычаг прогресса, жертвы, которые понесёт пролетариат (другие жертвы Маркса не интересуют) окупятся завоеванием бесклассового общества.

Позицию Герцена бесклассовой не назовёшь -- он на стороне пролетариата, убеждён в справедливости его требований, необходимости социальных преобразований, но он считает его заражённым пороками классового общества. По Герцену, рабочие не только воюют на баррикадах и поют "Марсельезу"; они не могут отстоять свои требования, не понимают свои интересы; они грабят, жгут дворцы и особняки, превращают революцию во "французский бунт, бессмысленный и беспощадный". Герцен заключает: революции не придерживаются научных схем; быть готовым к революции пролетарием -- ещё не значит быть готовым к свободе; "разнуздание дурных страстей" ведёт к кровавому психозу, несвободе и реакционной диктатуре, деградации, что показали все революции. Взгляд Герцена на революцию шире пролетарского -- он общецивизиционный.

Такие заявления Маркс рассматривал как прямой вызов его учению о классе, который растёт на фабриках и заводах, связан с крупным производством, лишён собственности и предназначен в силу своих особенностей стать могильщиком классового общества.

Неприятие западного социализма заставляет Герцена повернуться к России, которая тогда была почти нетронутой буржуазной цивилизацией, в надежде выстроить "социализм от общинного владения и управления". Герцен отнюдь не идеализировал крестьянство и общину. Маркс в суть не вдавался, считая эти идеи реакционной и вредной утопией, а класс мелких собственников -- исторически отжившим, бесперспективным, способным лишь к расслоению, "погрязшим в идиотизме деревенской жизни", непригодным к перестройке общества. По Марксу и Энгельсу, община как патриархальный институт был присущ всем народам и должен уничтожится под натиском цивилизации. Надо отдать должное, Маркс оказался правым: в России после аграрной реформы 1861 г., реформ Столыпина начала ХХ в. и раздела земли в 1917 г. общинные отношения начали уничтожаться, произошло имущественное расслоение крестьян и обострение социальных отношений на селе, а крестьяне оказались неспособными к осознанию и отстаиванию своих интересов. Что и привело к трагедии: многомиллионное крестьянство оказалось неспособным противостоять кучке большевиков.

Недоумение вызывают обвинения Марксом Герцена в "имперском панславизме". Герцен говорил о "свободной федерации славянских народов", центром которой могла быть Россия. Такая идея тогда была весьма популярна во многих славянских странах. Но Герцен говорил о разрушении всех империй, в которые входили славянские земли, и лишь затем создании "славянского союза" на добровольной основе. Вожди пролетариата не признавали за национальной идеей самостоятельной роли, подчиняя её классовой борьбе. Национальные движения в Европе они оценивали с точки зрения пролетарской революции, разделяя на "революционные", "контрреволюционные", которые содействуют или мешают пролетарской борьбе. Энгельс называл "революционными" поляков и венгров, которые боролись с империями, а "контрреволюционными", кроме россиян, считал чехов, хорватов, украинцев, которые по ряду причин поддерживали Австрию. Энгельс отчасти был прав: в борьбе с экспансией поляков, которые активно боролись за своё национальное освобождение, но не считали украинцев нацией как таковой, украинцы Галичины выступали против поляков, поддерживая империю Габсбургов, за что были прозваны "тирольцами Востока" (Орест Субтельный); поэтому в терминах Энгельса украинцы были "контрой", а поляки "революционерами", хотя и угнетали украинское большинство Галиции. Реально же, вожди пролетариата просто плохо понимали положение дел на Востоке.

Вражда Маркса к Герцену часто принимала недопустимые формы. В 1855 г. в Лондоне возник международный комитет с целью отметить годовщину революции 1848 г. Членом комитета был избран Герцен. Маркс пригрозил отказом от своего участия, убеждая в недопустимости объединения рабочих с "мелкобуржуазной эмиграцией", и попытался вытеснить Герцена, хотя в "революционной тусовке" Европы в то время Герцен был фигурой не менее значимой, чем Маркс. В контролируемой Марксом газете "Morning Advertiser" одиозный русский эмигрант И.Головин опубликовал письмо о том, что "немецкий еврей" (!) Герцен не имеет право представлять демократическую Россию, причём Маркс даже не обратил внимание на то, что сей "эпитет" скорее относился к нему. За Герцена вступился чартист Джонс, который в газете "People's Paper" назвал Герцена выдающимся представителем России и "её пролетарских миллионов". 27 февраля 1855 г. в лондонском Saint Martin's Hall Герцен выступил с блестящей речью, был принят овациями, а его популярность сильно возросла. Маркс не смирился, но поубавил пыл.

Не смотря на противоречия, Маркс и Энгельс следили за публикациями Герцена, а "Колокол" был для них важным источником информации о России. Они не любили русских, Россию считали реакционной страной, плохо её понимали. Но по мере того, как революционная волна в Европе после 1848 г. пошла на спад, они всё более ею интересовались. Большое впечатление на Энгельса произвела работа Герцена "О развитии революционной мысли в России" (1851), в которой говорилось о росте недовольства в России, крестьянских бунтах, убийствах помещиков. Энгельс сделал вывод о скорой революции в России, хотя сам Герцен так вопрос не ставил, говорил о разобщённости бунтовщиков, а "ужасную бурю" предвещал в будущем. По мнению Маркса и Энгельса, революция, которую они "вычислили" по своим "железным формулам" должна была в России произойти неминуемо и послужить пролетарской борьбе в Европе. Падение крепостничества должно было произойти, по Марксу, только путём насилия, и дело даже не в "кровожадности" классика, а в том, что он оказался пленником собственной теории. Герцен призывает к мирному решению социального конфликта и пишет: "Каждое дело идёт не по законам отвлечённой логики, а сложным процессом эмбриогении. В помощь нашему делу нужна мысль Запада и нужен его опыт. Но нам… не нужна его революционная декламация…" Маркса это просто бесило, но всё-таки он ошибся: антикрепостническая и аграрная революция в России была проведена царём Александром І сверху и довольно мирно.

Поначалу Герцен весьма одобрительно отзывался об Александре І и реформе в "Колоколе", чем вызвал очередные обвинения в реакционности. Вскоре он понял, что реформа ведётся за счёт крестьян, и выступил с гневным протестом. В отличие Маркса и Энгельса, Герцен признавал свои ошибки и никогда не комплексовал по этому поводу.

Герцена возмутило отношение Маркса к Михаилу Бакунину. Бакунин -- это одна из самых любопытных и противоречивых фигур русской революционности: артиллерийский офицер, бунтарь-анархист, один из идеологов народничества, активный участник революции 1848-49 гг. в Праге и Дрездене. Был заключён в тюрьму в Германии, затем передан России, был в ссылке, бежал из Сибири через тайгу на Дальний Восток, оттуда через Японию и Америку вернулся в Западную Европу. Сотрудничал, даже дружил с Марксом, первым перевёл на русский язык "Манифест Комммунистической партии" и начал перевод "Капитала". Не смотря на это, в прессе, которую редактировал Маркс появились сплетни о том, что Бакунин, мол, является агентом русского царизма. Герцена это просто взбесило: он не мог понять, как Маркс, "очень хорошо знавший Бакунина, который чуть не сложил свою голову за немцев под топором саксонского палача, выдал его за русского шпиона".

Бакунин ссорился и мирился с Марксом, вёл с ним борьбу в Интернационале, пока не был исключён в 1872 г. Он писал Герцену, что Маркс был "зачинщиком и подстрекателем всех гадостей, возводимых на нас". Но Бакунин признавал заслуги Маркса "по делу социализма". Похоже, Герцен тоже признавал заслуги Маркса как неподкупного и бескомпромиссного борца за социальную справедливость, знал о его жизни труженика, бунтаря, изгнанника. Видимо поэтому, оказывая глухое, но твёрдое сопротивление "марксидам", Герцен прямо так и не выступил против Маркса.

Герцен не вступал ни в какие общества, его неоткуда было исключать и выгонять. С ним можно было вести только идейную борьбу, но Маркс и Энгельс отказались от этого после неудачных попыток. Раздражение у "бургграфов революции" вызывала материальная независимость Герцена. Этот факт Маркс использовал, чтобы лишний раз подчеркнуть, что Герцен -- лишний человек в социалистическом движении, хотя все знали, что многие изгнанники, в том числе из окружения Маркса и Энгельса, часто пользовались материальной помощью Герцена

Со "старым товарищем", идеологом анархизма Бакуниным Герцен тоже разошёлся по идейным причинам. У Бакунина "постановка революционного вопроса" (так называлась его брошюра) сводилась к идеям типа "страсть к разрушению есть творческая страсть" или "слияние бунта крестьянского с бунтом разбойничьим". Герцен, которому претил "безбашенный революционизм", искал разумные, созидательные пути. В "Письмах к старому товарищу" (1869) Герцен пишет: "Дикие призывы к тому, чтоб закрыть книгу, оставить науки и идти на какой-то бессмысленный бой разрушения, принадлежат к самой бессмысленной демагогии и самой вредной". По Герцену, между реформами и революцией -- весьма условная грань. Он признаёт, что не верит в "прежние революционные пути", старается понять "шаг людской", чтобы знать, как "идти в ногу". В статье "Мясо освобождения" (1857) Герцен выступает резко против вовлечения в революцию масс, которые не осознали её целей и задач и становятся "материалом благосостояния" и "мясом общественного благополучия". Хотелось бы добавить, что массовые деструктивные эмоции не ведут прогрессу, а отбрасывает общество назад, что объясняется вполне научно.

Маркс к этому так и не пришёл. Энгельс лишь перед смертью признал, что "условия борьбы существенно изменились", обращал внимание на легальную борьбу, учитывая, что уличная борьба на баррикадах во многом устарела. Энгельс писал: "Массы… должны понимать, за что идёт борьба, за что они проливают кровь и жертвуют жизнью". Таким образом, на пороге ХХ в. Энгельс во многом повторил то, что сразу по итогам революции 1848 г. говорил Герцен, будучи неуслышанным, непонятым, искажённым.

Порывая с анархистом Бакуниным и дворянской революционностью, Герцен обращается к рабочему движению и Интернациналу, из чего большевики в конъюнктурных целях сделали вывод, что Герцен стал чуть ли не марксистом и воззвал к пролетарскому восстанию. Герцен не уверовал в историческую миссию класса-гегемона и его диктатуру как средство преобразования мира, ибо видел в пролетариях скорее обуреваемую слепыми разрушительными страстями толпу или мещанина-приспособленца, в чём Герцен был намного ближе к истине, чем Маркс. Международное товарищество рабочих привлекло внимание Герцена тем, что "французские и немецкие работники сходились на совещание с английскими и швейцарскими". По Герцену, будучи сплочённой силой рабочие заставят капитал выполнить их требования и пойти на уступки. "А не пойдёт -- тем хуже для него, он сам себя поставит вне закона", -- говорит он, не исключая насилие, но надеясь на мирное решение социальных противоречий. Таким образом, Герцен выступал за революционные преобразования, но понимал их не по Марксу, которого вовсе не считал единовластным руководителем Интернационала, поскольку, повторимся, там было много течений, а Маркс далеко не всегда "играл первую скрипку".

Остаётся пожалеть, что две такие гениальные личности, как Герцен и Маркс, не смогли найти общий язык. Вместе они могли сделать для цивилизации намного больше.

Историософия и футурология
Герцен высказывал оригинальные и во многом справедливые мысли в области историософии и футурологии, что также было частью спора с Марксом. Классики считали Герцена "скорее человеком увлечений, чем убеждений, и воображения, чем науки". С точки зрения европейского рационализма это, может, и так. Но уже вскоре в Европе мнение кардинально изменилось: например, Шпенглер заявил о том, что в истории главной является интуиция, а глубинная психология пришла к пониманию, что бессознательное играет в познании лидирующую роль.

Вожди пролетариата считали, что открытые ими "железные" законы развития общества дают возможность объяснить прошлое и предсказать будущее. Отрицая строгое предоопределение истории, Герцен вопрошает: "Где лежит необходимость, чтобы будущее разыгрывало нами придуманную программу?". По Герцену, "ход истории" не может быть понят и переделан с помощью логических формул. Марксизм придерживался "железного" детерминизма и классового подхода, заложенных в законах общественного бытия, в смене экономических формаций единственно революционным путём. Герцен подчёркивает сложность и непредсказуемость общества, проводя аналогии между ним и природой: "Жизнь имеет свою эмбриогению, не совпадающую с диалектикой чистого разума". Кроме того, есть и подчёркиваемые Герценом национальные особенности: ведь как Россия не "воплощала марксизм", она пошла своим путём. Позднее с Герценом вынужденно согласился Энгельс: "История имеет свой ход, и… диалектике нередко приходится довольно долго дожидаться истории".

Герцен представляет общественный закон как сочетание сознательной деятельности индивидов, включая науку, и стихийного хода истории (бессознательной жизни). Герцен справедливо говорит, что исключительно рациональное объяснение истории в принципе невозможно, пытается исследовать её преимущественно иррационально-бессознательные двигатели. Это позволило бы частично верный "экономический детерминизм" Маркса дополнить более глубокими трактовками. Даже идеи Герцена об "эмбриогении", которые в свете европейского рационализма и позитивизма, были чуть ли не подняты на смех, на самом деле не так уж и смешны: из "перинанальной" психологии Станислава Грофа можно сделать выводы, что траектория цивилизации бессознательно повторяет этапы рождения ребёнка, причём здесь нет никакой "антинаучной мистики", и это вполне укладывается в теории "диалектического и исторического материализма".

Герцен пишет: "Мы боремся со всем бессознательным, изучая его, овладевая им и направляя его же средства сообразно нашей цели", а "излечение от предрассудков медленно, имеет свои фазы и кризисы". Поэтому существует инерционность социальной психологии: "Люди недовольны экономическими условиями труда… рабством работы, злоупотреблением накопленных богатств -- но они… хотят при обновлении, при перерождении сохранить… привычную жизнь, согласуя её с новыми условиями… Отрицание собственности -- само по себе бессмыслица. Собственность не погибнет… видоизменение её, вроде перехода из личной в коллективную неясно и неопределённо… Отними у самого бедного мужика право завещать -- и он возьмёт кол в руки и пойдёт защищать "своих, свою семью, свою волю", т.е. непременно станет за попа, квартального, чиновника… обирающих его… но не оскорбляющих его человеческое чувство к семье, как он его понимает… Старый порядок вещей крепче признанием его, чем материальной силой, его поддерживающей. Это всего яснее там, где у него нет ни карательной, ни принудительной силы, где он твёрдо покоится на невольной совести… как в Швейцарии и Англии". Герцена, как Достоевского и Бердяева, поражает экзистенциальная убогость большинства социалистических учений: "Горе бедному духом и тощему художественным смыслом перевороту, который из всего былого и нажитого сделает скучную мастерскую, которой вся выгода будет состоять в одном пропитании и только в пропитании".

Анализируя процесс формирования в обществе нового типа массового сознания, исключительно потребительского, основанного на материальном эгоизме, Герцен подтверждает мысли о том, что разговоры "о славянской общинной стадности" и "западном индивидуализме" -- это для "умственно отсталых". Тотальное омассовление общественной жизни ведёт к её своеобразной энтропии ("поворот всей европейской жизни в пользу тишины и кристаллизации"), утрате индивидуального и личностного своеобразия. "Личности стирались, родовой типизм сглаживал всё резко индивидуальное и беспокойное" ("Концы и начала", 1863). Даже о вожделенном социализме Герцен пишет своеобразно: "Социализм разовьётся во всех своих фазах до крайних последствий, до нелепости… займёт место нынешнего консерватизма и будет побеждён грядущей, неизвестной нам революцией".

Предупреждая о крайней опасности разрушительных страстей, Герцен пишет: "Нельзя людей освобождать в наружной жизни больше, чем они освобождены внутри… Как ни странно, но опыт показывает, что народам легче выносить насильственное бремя рабства, чем дар излишней свободы"! Позднее то же самое мы увидим в "Великом Инквизиторе" Достоевского, а также в идеях Фромма о том, что обретение "свободы от" без понимания того, "для" чего тебе эта свобода нужна, ведёт к потере свободы как таковой.

Герцен размышляет не только о траектории истории, а и её цели. После падения религиозных догм о "конце света" в Европе воцарилось Просвещение с его наивной верой в то, что человек есть существо разумное, а ход истории есть однозначный прогресс. Те же Маркс и Энгельс исповедовали "социальный оптимизм прогресса". В России не было Просвещения в западном смысле, и в этом есть позитив. Русская социальная мысль ХІХ в. разделяла культуру и цивилизацию, отрицала оптимизм и "розовые очки" прогресса (Фромм), ставила под сомнение "разумность и благость исторического процесса, идущего к осуществлению верховного блага" (Бердяев), что было следствием православного мироотрицания, полагания мира лежащим во зле. Это хорошее подтверждение идеи Юнга об архетипах. Герцен вопрошает: "Если бы человечество шло прямо к какому-нибудь результату, тогда истории не было бы… Отчего верить в бога смешно, а верить в человечество не смешно; верить в царство небесное глупо, а верить в земные утопии -- умно… утратив рай на небе, верим в пришествие рая земного и хвастаемся этим". Западная социальная мысль пришла к пониманию этих вещей позднее русской. Герцен пишет: "Не ищи решений в этой книге… их вообще нет у современного человека", а Фридрих Ницше позднее добавит: "Прогресс вообще есть идея современная, то есть ложная".

Не будем вдаваться в подробности и, например, разбираться в том, что есть прогресс, а что нет. Отметим, что история цивилизации, кроме прогресса, включает также стагнацию, регресс и деградацию. Траектория цивилизации -- это сложный зигзагообразный процесс. Глядя на то, что творится нынче в мире, приходится отметить: тупая уверенность в том, что цивилизация в её нынешнем понимании есть прогресс, приведёт человечество если не в пропасть, то на помойку, в которую люди сами превратят свой единственный пока ареал обитания -- планету Земля!

Портретная галерея
Герцен сталкивался со многими выдающимися людьми, которые творили российскую и европейскую историю. В "Былом и думах" он представляет уникальную портретную галерею, которая слишком велика, поэтому остановимся лишь на некоторых персонажах.

"Неистового" Виссариона Белинского Герцен характеризует как человека с крайне слабым здоровьем, но это хилое тело заключало в себе "душу льва".

С Адамом Мицкевичем Герцен столкнулся в революционном Париже. Из немолодого уже Мицкевича, которого Герцен недолюбливал за заигрывание с царизмом, многочисленная польская эмиграция сотворила кумира для наигранно-восторженного поклонения. Герцену это очень не понравилось. Что-то подобное происходило вокруг лидера венгерской эмиграции Лайоша Кошута. Герцен хорошо знал также предводителя польской эмиграции Станислава Ворцеля.

Герцен очень любил Италию и итальянцев. Он был весьма удручён тем, что Италия прямо на глазах из "клерикально-богемной" превращалась в "буржуазно-мещанскую". Тёплые отношения были у Герцена со многими итальянскими революционерами, но особой его симпатией пользовался Джузеппе Гарибальди -- всенародно признанный "король революции". После поражения революции Гарибальди был капитаном судна, команду которого он собрал из революционеров-изгнанников. Герцен поэтично пишет о том, как эта "плавучая революция" бороздила волны Мирового океана в поисках того места на планете, где опять вспыхнет пламя борьбы за свободу… Герцен не раз встречался с Гарибальди во время его стоянок в Англии и описывал, как смертельно поражённые болезнью мещанства обыватели Британии вдруг с неистовым восторгом приветствовали итальянского героя.

Встречался Герцен со знаменитым "социалистом-утопистом" Робертом Оуэном. Если большинство ревлюционеров призывали к коренной смене социального устройства, то Оуэн говорил в первую очередь об изменении психологии людей, без чего справедливый социальный строй просто немыслим. Попытка воплощения этих идей в виде поселений "New Lenark" в Шотландии и "New Harmony" в Америке потерпели фиаско из-за подлости рода человеческого, но Оуэн продолжал проповедовать свою "благую весть" до самой смерти. Именно Оуэн основал в Британии кооперативное движение и товарищества взаимопомощи рабочих. Эти идеи были очень близки Герцену.

Герцен оставил также любопытные записки о Викторе Гюго, Михаиле Бакунине, Джоне-Стюарте Милле, Луи Блане, Пьере Жозефе Прудоне и других, "зарисовки с натуры" психологии разных народов Европы.

Звон "Колокола" в тумане
Потеряв мать, жену и одного из сыновей, Герцен перебрался в 1852 г. в самую тогда демократическую страну Европы -- Британию -- и попадает в абсолютно чуждую ему среду, где никому ни до чего нет дела, все суетятся в своих шкурных интересах. Герцена угнетал туман и дым Лондона. Преодолев одиночество, отчаяние и депрессию, Герцен совершил самые важные деяния в своей жизни: основал Вольную русскую типографию, написал свою исповедь "Былое и думы", а главное -- вместе с другом детства Николаем Огарёвым издавал альманах "Полярная звезда" (1855-68) и знаменитую газету "Колокол" (1857-67), влияние которых на революционную мысль России и Европы было огромным.

Финал
На рубеже 1850-60-х гг. Герцен отдаляется от революционеров, причём не только радикалов типа Бакунина. Возникают противоречия с разночинской и народнической социальной мыслью России, которая пришла на смену дворянскому вольномыслию. Разночинцы справедливо обвиняли дворянскую интеллигенцию 1830-40-х годов в "обломовщине" и "салонной" революционности. Возникает полемика между Николаем Чернышевским и Николаем Добролюбовым из знаменитого "Современника" и Герценом, который в "Колоколе" публикует довольно резкую статью "Very Dangerous!!!"(1859). Для специального объяснения с Герценом в Лондон даже приезжал лично Чернышевский. После этого тон взаимоотношений был смягчён. Встречался Герцен и с Достоевским.

Суета Герцену порядком надоела. К тому же, его постигла новая семейная драма: умерли от дифтерита трёхлетние близнецы, а новая жена -- Наталья Тучкова -- "не сошлась характером" со старшими детьми.

Герцен покидает Англию и отправляется в длительное путешествие по Европе. Он снова посещает Германию, Францию, Италию и Швейцарию, которая дала ему гражданство…

Александр Иванович Герцен умер в Париже 21 (6-по ст.ст.) января 1870 г. На следующий день Маркс напишет Энгельсу: "Итак, Герцен умер. Как раз тогда, когда я окончил главу "Тюрьма"… Речь шла о второй части "Былого и дум". Маркс читал книгу на русском языке, который тогда изучал, чтобы наконец понять Герцена и вообще "братьев-славян"…

Через три месяца после смерти Герцена далеко в глубине России, в городке Симбирске на Волге родился Владимир Ульянов. Город позднее переименуют в Ульяновск, а сам Ульянов станет известен всему миру под псевдонимом Ленин. История продолжалась…

http://hvylya.org/analytics/history/219 … lokol.html