В 1988 году покончил жизнь самоубийством Александр Башлачёв. Тогда, казалось бы, всё только началось. Единственный и главный советский завод грампластинок «Мелодия» уже приступил к выпуску культовых альбомов русского рока. В 1987-м, 88-м, 89-м годах винил с голосами Гребенщикова, Науменко, Цоя, Кинчева, Бутусова, Борзыкина, Шевчука, Шклярского, групп «АукцЫон», «Авиа» и «Странные игры», стал достоянием миллионов граждан страны. Цензурные преграды, заградотряды КГБ, цепные псы режима, столбы с колючей проволокой — всё сгинуло, рассеялось, распалось.

Режиссёр Сергей Соловьёв уже начал снимать «Ассу» — с музыкой Гребенщикова. Кинчева скоро позовут на главную роль в фильме «Взломщик», а вскоре и Цоя — в «Иглу». Следом, ещё в СССР, начнёт сниматься в кино Олег Гаркуша из «АукцЫона».

Но Башлачёв не стал ничего этого дожидаться.
Едва его похоронили, рок-н-ролл переместился с квартирников и скромных залов — на стадионы. «Товарищи в кабинетах заливают щеками стол: / Им опять за обедом стал костью в горле очередной рок-н-ролл», — пел тогда Кинчев: и это по десять раз на дню транслировалось на телевидении.
Кажется, никто тогда не догадывался о вопиющем абсурде происходящего. У товарищей в кабинетах был совсем другой план — никакой костью в горле рок-н-ролл им не вставал. Если это была кость, то как раз та самая, что бросили массам: грызите, и не отвлекайтесь.

Гребенщиков, допущенный на экраны советского телевидения несколько раньше — впервые его показали ещё в 1982 году, — был прозорливее, спев: «В игре наверняка что-то не так».
Что именно — он не знал. До сих пор, кажется, не знает; или, верней, отказывается знать.

Один из ответов безжалостно предложил Илья Кормильцев — в своё время написавший тексты для лучших песен «Наутилуса». «Мы имеем дело со старинным филистерским трюком: конвертацией гнева поэтов в политический капитал власть имущих», — сказал он.
В своё время Кормильцев вспомнил забавную и много объясняющую историю о своей свердловской молодости. Они же все из Свердловска: и «Наутилус», и «Чайф», и братья Самойловы, и Настя Полева, и многие прочие наши полубоги. Однажды Кормильцев с рок-н-рольными друзьями они закатились к своей знакомой из партийного семейства, и тут явился её высокопоставленный отец.
— Вижу, молодежь отдыхает? — сказал отец, его голос позже будет знать вся постсоветская Россия, — А как насчет того, чтобы отдохнуть с молодежью?

Разлили ром и партийный хозяин, взяв стакан в здоровенную неполнопалую лапищу, предложил тост:
— Давайте выпьем за вас, за молодых. Вы еще нам очень понадобитесь.

Это был Ельцин. Перестройка даже ещё не начиналась. А Борис Николаевич уже о чём-то догадывался.

В игре наверняка было что-то не так, но наши полубоги стали в неё с удовольствием играть. «Мы перемещались со стадиона на стадион с таким видом, словно лично отменили Советскую власть», — расскажет, иронизируя надо самим собой и своими собратьями, Борис Гребенщиков.

Дети, выросшие позже, до сих пор уверены, что русский рок-н-ролл многие годы сражался с проклятым советским режимом, мотал за это сроки, терпел жуткие пытки, но тайны не выдал. И, много позже, в неравной борьбе победил. Ибо спел «всю правду».
«Пусть кто-нибудь найдёт хоть одну антисоветскую строку в доперестроечном русском роке — и я возьму свои слова обратно», — издевался по этому поводу Илья Кормильцев. Кормильцев прав: в нашем рок-н-ролле не было ничего политического: умеренные социопаты, они пели про свою долю инженера на сотню рублей, восьмиклассницу и цветные сны.

«Запад мы, конечно, уважали, — продолжал Кормильцев, — но примерно как древние греки своих богов — без пиетета. Барды были нам точно не родня — Высоцкого (и Северного) сдержанно уважали, за упоминание же об Окуджаве или Галиче можно было конкретно получить в хлебало. Антисоветчина — что сам-, что тамиздатовская — вызывала однозначную враждебность».

Никакой диссиды там и в помине не было. Чуваки хотели играть свои песни на хорошем аппарате — и ничего больше. На Западе предоставить это своим чувакам догадались почти сразу, а у нас — с некоторым запозданием. И с другими целями.

Когда бывшее комсомольское начальство подмигнуло и дало знак, что теперь можно что-нибудь и пожёстче спеть: спели пожёстче. Про «выйти из-под контроля» и «полковника Васина». Но уже в самый разгар перестройки. Ни днём раньше.
«Мы утешали себя тем, что сами не лжем, — расскажет Кормильцев, — Цой пел: „Мы ждем перемен“ — разве это не так?»

Ждали, да.
«Мы были слишком наивны, — констатировал Кормильцев, — чтобы понимать: будущее принадлежит тому, кто владеет монополией на интерпретацию настоящего. «Скованные одной цепью», — пели мы, а какой-нибудь Коротич объяснял, что речь идет о шестой статье Конституции.

Мы приезжали в Москву — и нас тут же, как кита рыбы-прилипалы, облепляли незнакомые нам благожелатели. Одни просто хотели заработать денег, и эти были самые безобидные. Другие же самозабвенно ваяли идеологические основания нового режима.

Третий Рим всегда прикармливал клиентелу из идеологических лакеев и проституток, находящихся в постоянном творческом поиске высоких покровителей. С падением советской парадигмы наступило их осевое время. И время нашего Позора. Хотя внешне оно и выглядело временем нашей Славы".

Зададимся простым вопросом: мог ли во всём этом находиться Башлачёв?
У него была одна песня, «Случай в Сибири», которая ещё в 1984 году объяснила, с кем нам вскоре придётся иметь дело.

Согласно сюжету песни, Башлачёв разговаривает с одним собутыльником. И тот затирает Башлачёву о том, что Сибирь — глушь, а настоящая жизнь — в столицах. И даже не в наших, а в европейских. Пора валить, в общем.

Башлачёв, уставший от этого тошнотворного разговора, берёт гитару и поёт что-то из своего. В ответ собутыльник рассыпается в похвалах:
«Ловко врезал ты
по ихней красной дате",
—то есть, по «советскому», или, как сегодня говорят, — но как никогда бы не сказал сам Башлачёв, — по «совку». Но Башлачёв точно не рассчитывал на такое понимание спетого им:
Я сел, белее чем снега.
Я сразу онемел как мел.
Мне было стыдно, что я пел.
За то, что он так понял.
Что смог дорисовать рога
он на моей иконе.

Башлачёвская икона — это, конечно же, Родина как таковая. Пусть даже на тот момент она была советской.
И далее Башлачёв снова цитирует своего собеседника.
«Как трудно нам — тебе и мне,
— шептал он,
— жить в такой стране
и при социализме".

Он истину топил в говне,
за клизмой ставил клизму.
Тяжёлым запахом дыша,
меня кусала злая вша.
Чужая тыловая вша.

Знакомый нам человеческий тип, не правда ли — «чужая тыловая вша»?
Мы к этому типу до сих пор никак не можем привыкнуть, — который всё повторяет и повторяет нам, как трудно ему жить в такой поганой, рабской, холопской стране, — а Башлачёв его описал в 1984-м.

Не загадка ли: откуда ж он знал? Каким образом он всё понял, не пережив ни 91-й, ни 93-й?

И вот Башлачёв отвечает своему собеседнику:
Не говорил ему за строй.
Ведь сам я — не в строю.
Да строй — не строй.
Ты только строй.
А не умеешь строить — пой.
А не поешь — тогда не плюй.
Я — не герой.
Ты — не слепой.
Возьми страну свою.

Именно это Башлачёв завещал всем нам за несколько лет до распада империи. Не умеешь петь — не плюй, возьми — то есть, прими, пойми, полюби — свою страну.
В 90-е Башлачёва представить невозможно. Можно попробовать Высоцкого вообразить — хотя и он не помещается.
Но Высоцкий крепко себя чувствовал внутри социума. Башлачёв же и в этом смысле был совсем неприспособлен к игре.

Есть какая-то мистика в том, что Цой умер в августе 90-го, а Майк Науменко в конце августа 91-го, сразу после распада Советского Союза.
Заметьте, что, когда стало можно, Цой отчего-то не пел больше ни про какие перемены. Что да Майка Науменко — то он вообще не высказывался про «свободу» и «борьбу»: посчитал сочинять подобное ниже своего достоинства.

«Каждый день — это выстрел, — была у него такая песня, одна из самых последних и самых лучших, — Каждый день — это выстрел в спину, выстрел в упор».
Можно было бы подумать, что это он про НКВД поёт. А он пел — про распад души.

Выстраивать прямую логическую линию — от самоубийства Башлачёва — к неожиданным, преждевременным смертям Цоя и Науменко, — а следом к горьким откровениям Ильи Кормильцева, тоже вскоре умершего, — и, наконец, к смерти Егора Летова — едва ли возможно. Но если долго смотреть на течение времени… что-то такое неизбежно просматривается.

Всякий идеализм в Господнем мире неизбежно наказуем: смертью или разочарованием. Лучше и дольше всех живут циники.

Местоположение русской рок-музыки в современном мире если не маргинально, то загадочно.

Ныне идеологические привязанности наших кумиров теперь определяются географией их гастролей. Новое слово в изучении психологии рок-музыканта, не правда ли?
В 2014 году случились крымские и донбасские события; с тех пор мы смотрим, какие земли кого влекут. Андрей Макаревич поехал петь в освобождённый от пророссийских сепаратистов Славянск, Борис Гребенщиков — в Одессу и во Львов, Михаил Борзыкин — в Киев.

Кажется, к перечисленным на некоторое время вернулось ощущение юности — тех золотых времён, когда они лично отменили советскую власть. Но в этот раз эйфория была ещё короче.

Тем временем Константин Кинчев и Эдмунд Шклярский пели в Севастополе,
а Вадим Самойлов, Дмитрий Ревякин, Сергей Галанин и Александр Скляр — в Луганске и в Донецке.

Что до Юрия Шевчука — он вообще никуда не поехал, — сказал, что устал.

Явилось и новое поколение, которое тоже потащило в разные стороны.
Певица Земфира то размахивала украинским флагом на сцене, то — отказывалась это делать.
А Сергей Шнуров — когда ему подавали из зала украинский флаг, — сразу объявлял, что он из другой страны. И весело возвращал флаг обратно.
В Донецк, впрочем, он тоже не поехал, пояснив, что там стреляют. А он, цитируем его прямую речь, «ссыкливый».
Тоже позиция. Советский рок-н-ролл любил иной раз придать себе некоей таинственной значимости, а Шнур над всем этим издевается.

Ныне нет ничего более востребованного для масс, чем стёб.
Попробуйте вложить в уста Гребенщикова, Шевчука, Науменко или Цоя фразу «А мне всё пох…, я сделан из мяса…» — правда, не получается?
А у Шнура — запросто: поэтому он всех победил. На какое-то, по крайней мере, время.

Можно по поводу всего этого печалиться, можно — иронизировать, но если осмотреться, то с удивлением обнаружишь: рок обрёл свою истинную свободу.

Рок вновь стал, кем был: маргиналом.

Судя по ю-туб, у Юрия Шевчука самый просматриваемый клип взял планку в шесть миллионов,
у Бориса Гребенщикова — в пять миллионов,
у всех остальных, от «АукцЫона» и «Калинова моста» до «Пикника» и «Телевизора» — показатели и того меньше.

В то время, как любой малоумный Face сшибает отметку в 30 миллионов — не особо утруждаясь.

В сознании нынешнего человека лет семнадцати, Константин Кинчев занимает ту же нишу, что Иосиф Кобзон, над которым он когда-то иронизировал,
а Борис Гребенщиков — ту же, что Муслим Магомаев.

Если подростку сказать, что Майк Науменко делал фиты с Александром Вертинском, он легко поверит.

Мне кажется, или действительно сегодня все стали стареть куда быстрее?

Место брутального Кинчева — в известном смысле заняла группа 25/17.
Но 25/17 позавчера ещё были предводителями юных толп — а сегодня у них уже седые бороды, мысли о полувековом юбилее, а залы их наполняют мужики за тридцать.
Причём, у Кинчева, которого они сменили — почти та же самая ситуация, разве что он отмечает не полвека не земле, а чуть больше.
Но я же помню: Кинчев и Гребенщиков были молодыми лет примерно по сто.

Сейчас молодость длится меньше, чем любовь — три года, и вот тебя уже гонят на пенсию.